Кроме науки, я очень верю в человечество. Не в то, что все люди добрые: я знаю, это не так. Но в то, что, несмотря на отвратительную жестокость и отталкивающую бесчеловечность отдельных людей, наш вид как целое являет собой нечто волшебное, необыкновенное и неукротимое, потому что в этом уголке галактики только мы осознанно нарушаем правила. Это делает нас особенными. Значимыми. Мы важны. Самое страшное, что, возможно, мы одиноки. Другие формы разумной жизни, если таковые существуют в бескрайнем космосе, могут не нарушать правила так буднично, изобретательно и продуктивно, как мы. Предположение, что мы по-настоящему уникальны, таит в себе огромную ответственность: мы обязаны изменить мир к лучшему, изменить Вселенную. И, несмотря на нашу подчас потрясающую глупость, вместе мы разберемся, как это сделать. Мы созданы для этого.

Наконец (категорически расходясь в этом с голливудским избитым штампом о «холодном и бесстрастном ученом»), я непоколебимо верю в силу любви. Не в то, что излишняя чувствительность и трепетность ко всем вокруг решит проблемы: я знаю, это не поможет. Но когда ничего больше не помогает, когда нет надежды, когда ни одно разумное животное или подчиняющийся исключительно логике робот не может продолжать двигаться вперед, – только безумная, упрямая, абсурдная, жертвенная, слепая, неостановимая, великолепная, всепобеждающая, безусловная любовь одного хрупкого человеческого существа сможет, наконец, явить себя как одну из самых могущественных сил во Вселенной.

Я знал, что Третий закон – не чудо, а производная гормонов, генов, нейронных сетей и теории сложных систем, но от этого он не становится менее волшебным и поразительным. В этом крылась его связь со Вторым и Первым законами. Иногда только любовь достаточно смела и безумна, чтобы нарушить правила, а то и разрушить самые их основы. Иногда только любовь – настоящая любовь – способна призвать истинную магию.

– Возможно, у вас появится ощущение полета.

Мари была готова дать мне наркоз – но, как мы и договаривались, сделала в обратном отсчете перерыв. Последний момент, чтобы принять решение: да или нет. И в этом заранее придуманном эвфемизме она зашифровала фразу: «Какими будут ваши последние слова?» Теперь отсчет возобновится только по моему сигналу. Вопреки обыкновению, в палате перед операционной, где я должен был получить наркоз, столпилось множество людей. Отчасти это объяснялось тем, что она представляла собой расширение коридора, а отчасти – тем, что, невзирая на скромные размеры, вмещала Мари, ее помощницу, меня (на больничной каталке), Франсиса и съемочную группу Channel 4. На мне была сорочка, на остальных (кроме Франсиса) – хирургические костюмы; вокруг располагалось внушительного вида операционное оборудование.

Франсис понял намек и подошел ближе. Мы не обсуждали этого, и я ожидал, что он будет молчать, ожидая, пока я все скажу. Вместо этого он начал говорить:

– Многие думают, твои последние…

– Четыре слова…

Я не хотел перебивать его, но неожиданно начал беспокоиться: вдруг принятые перед операцией препараты сделают мою речь невнятной, если слишком затянуть процесс? А ведь эти четыре слова должны были стать самыми важными из всех, что я произнес.

Франсис наклонился ближе. Начиналась та часть, о которой я думал так долго, больше года. Даже репетировал. По абсолютно нелогичной и все же знакомой всем причине бесконечное повторение этой сцены в голове только увеличивало ее значимость, никак не уменьшало, хотя я надеялся именно на такой эффект. В результате важность момента, к которому мы подошли, росла, росла и росла, пока мой мозг не начал через него оценивать свое существование как таковое, а событие превратилось в символическую границу, разделив жизнь на «до ларингэктомии» и «после ларингэктомии». «До» и «после» возможности общаться как все. «До» – Питер, «после» – Питер 2.0.

Я совершенно не боялся операции, не сомневался, что это правильный выбор и что время для него – самое подходящее. Мой синтетический голос уже гораздо больше походил на мой, чем природный, становившийся все менее различимым; вполне логично было заменить старый голос новым. К тому же ларингэктомия была пропуском в возможно более долгую жизнь; почти ровно в тот день, когда, по прогнозам, я мог уже умереть, эти самые прогнозы изменились и обещали теперь бесконечную жизнь. Я сопротивлялся. Взял судьбу в свои руки. Это был момент торжественного нового начала.

Просто мне всегда тяжело давались прощания.

Вопреки остаткам логики и здравого смысла, которые можно было бы применить к ситуации, я просто знал: это не должно стать еще одним прощанием среди миллиардов прощаний, из которых, кажется, и состоит в основном боковой амиотрофический склероз. Я уже отметил день, когда последний раз принял ванну, в последний раз поднялся по лестнице, прошелся по Дартмуру, прошелся вообще, смог сам подняться с кровати, съел рождественский обед без посторонней помощи, поставил подпись, печатал хотя бы одним пальцем, листал страницы в интернете, кого-то обнял…

А потом, уже в процессе подготовки к ларингэктомии, последовала пулеметная очередь других прощаний: последний раз, когда я спел «С днем рожденья тебя», вдохнул бодрящий морской воздух, напрямую обратился сначала к одному другу или члену семьи, а потом сразу к другому, пожелал Франсису доброй ночи. И вот мы здесь. Это важный момент. Не такой, как остальные. Им закончится важная глава моей жизни – и начнется новая, очень интересная. В глубине души я знал это.

И знал, что сейчас должен начаться обратный отсчет для миссии, с которой я отправлюсь в новый, неизведанный, невероятный параллельный мир. Для этого нужно всего лишь произнести четыре простых слова, и это будут последние слова, сорвавшиеся с моих губ. Потом Франсис поцелует меня. Мари закроет мое лицо кислородной маской, скажет, что готова ввести наркоз, и спустя несколько секунд я почувствую легкое головокружение. Оно станет сигналом начала пути. Я должен был просто начать этот обратный отсчет. И все же сомневался.

Потому что знал: следующие полгода будут кошмарными. Знал, что буду испытывать отвращение к себе, потеряв не только способность двигаться, но и способность говорить. Знал, что в тот момент, когда перестану дышать носом, потеряю и обоняние, а еда (я смогу есть еще несколько месяцев, правда только очень мягкую пищу) станет такой же безвкусной, как при простуде. Я знал, что буду чувствовать себя запертым, уязвимым, беспомощным. Знал, что мне доступно немногое из высокотехнологичных разработок, способных помочь выбраться из долины отчаяния. Знал, что потом, когда я доберусь до них, их работа не обойдется без сбоев и ошибок, они будут функционировать некорректно. Знал, что не раз и не два почувствую ужасную жалость к самому себе.

Но знал я и то, что в следующие два года меня ждет все более увлекательное путешествие. Что системы, отвечающие за спонтанную речь, начнут правильно работать, точно угадывая мои слова по первым буквам, прислушиваться (или даже приглядываться) к происходящему и предлагать хорошие варианты ответа. Что технология, обеспечивающая существование моей личности, тоже будет функционировать как требуется, что аватар низкого разрешения сможет двигаться в режиме реального времени, выражать нужные эмоции, много улыбаться, показывать людям мое отношение. Что я снова смогу выступать со сложными докладами, петь, создавать произведения искусства. Что мою книгу опубликуют, документальный фильм выйдет в эфир, а возможно, начнут снимать и игровую картину. Что Фонд будет становиться все сильнее по мере того, как все больше людей узнает о том, что мы пытаемся сделать. Что два года спустя мы все еще будем в начале пути.