Было так жарко, что наш караван мог идти только ночью. При этом езда на верблюде выворачивает вас наизнанку, и добрую часть пути вы предпочитаете делать пешком. Мой спутник Максимов к тому же поссорился с какой-то верблюдихой, грубо пнув ее ногой в морду. Верблюдиха ничего не сказала, но в пути старалась занять позицию за его верблюдом и, держась на расстоянии двух-трех метров, чтобы он не мог достать ее ногой, очень метко в него плевала. К его советскому словарю она была равнодушна. Это было наше третье путешествие: первое – через горы на лошадях, второе – через Персию на автомобиле, третье – через Белуджскую пустыню на верблюдах. По странному совпадению каждое из них длилось четыре дня. На пятое утро мы вышли на железнодорожную линию, и я обратился к местному английскому резиденту.

Английский язык мой оставлял желать лучшего, и что и как понял резидент из разговора, не знаю. Но он сейчас же отправил в Симлу длиннейшую телеграмму, и на другой день за мной пришел салон-вагон, в котором вице-король и министры Индии обычно совершали свои служебные поездки. После верблюдов этот способ сообщения был очень приятен. В особенности ванна; и повар почтительно осведомлялся, какое меню нам будет угодно. Уже после того, как я все это написал, случайно узнал, что моему удачному переезду в Индию я был гораздо меньше обязан своей инициативе, чем тому, что у меня был ангел-хранитель, о котором я не подозревал. Это был английский консул в Систане Скрин, который не без труда убедил индийскую администрацию в необходимости моего переезда в Индию.

Зимняя столица Индии была в Дели; но летом там так жарко, что англичане выстроили себе на отрогах Гималаев, на высоте 3000 метров, летнюю столицу – Симлу. Это был чисто административный искусственный город: кроме правительственных учреждений, там был только обслуживающий персонал и магазины. Иностранцы туда, кажется, вообще не допускались.

Англичане приняли меня хорошо, поселили нас в хорошем отеле. Вид у наших костюмов после наших путешествий был очень непрезентабельный. Англичане нашли элегантный выход из положения. В штабе английской армии Индии шла экзаменационная сессия для офицеров штаба по русскому языку. Я был приглашен в число экзаменаторов и на полученный гонорар не только сделал себе и Максимову новые костюмы, но и имел достаточно денег на мелкие расходы.

Мы прибыли в Индию уже в начале апреля. Началась переписка с Лондоном. Длилась она очень долго. Местные власти понимали, что я представляю россыпи всяких сведений о советской России и что я вовсе не собираюсь делать из них секрета, а, наоборот, считаю своим долгом делиться ими со всякими противниками коммунизма. Но, очевидно, не имея возможности их использовать, они предпочли предоставить эксплуатацию этих россыпей квалифицированным людям метрополии, а пока что оставляли меня в покое.

Свободного времени у меня было много. Я себя чувствовал здесь в безопасности и гулял по окрестностям Симлы. Во время одной из прогулок я пришел в какой-то индусский храм, из которого навстречу мне высыпало оживленное обезьянье племя. К моему удивлению, глава племени подошел ко мне и протянул руку. Пораженный такой вежливостью, я протянул ему свою. Тут все выяснилось. Приходящие туземцы приносят этим священным животным всякие лакомства, и глава племени искал в моей руке, что я ему принес.

Переговоры о продолжении моего пути (в Европу) я вел с начальником «Интеллидженс сервис» Индии сэром Айзенмонджером. Он тоже был для меня источником удивления, на этот раз чрезвычайно приятного. Это был совершенный джентльмен абсолютной порядочности. Между тем его работой была разведка и контрразведка, то, что делало и наше ГПУ. Сопоставляя этого джентльмена с гепеушной сволочью, я поражался разнице.

В ожидании новостей из Лондона я читал, и насколько позволяла жара, играл в теннис.

Сэр Айзенмонджер плохо объяснял мне, почему так долго длится переписка с Лондоном. Во всяком случае, я понимал, что правительство затягивает это дело потому, что английская рабочая партия, чрезвычайно в это время прокоммунистическая, во главе со своим лидером Макдональдом собирается использовать историю со мной, чтобы причинить правительству всякие неприятности, и в частности, неприятные прения в палате, которых правительство хочет избежать и поэтому всячески мое дело затягивает.

Мне очень хотелось вылить в прессе хороший ушат холодной воды на горячий прокоммунизм Макдональда и рабочей партии. И ушат был у меня в руках. Но я вовсе не был уверен, что если я его передам Айзенмонджеру, из этого что-нибудь получится, и я сохранял свое оружие для лучших времен. А оружие заключалось в следующем.

Когда Советы ввели свою жульническую концессионную политику, в числе пойманных на эту удочку оказалась английская компания «Лена Гольдфильдс».

Компании этой до революции принадлежали знаменитые золотые россыпи на Лене. Октябрьская революция компанию этих россыпей лишила. Россыпи не работали, оборудование пришло в упадок и было разрушено. С введением нэпа большевики предложили эти россыпи в концессию. Компания вступила в переговоры. Большевики предложили очень выгодные условия. Компания должна была ввезти все новое оборудование, драги и все прочее, наладить производство и могла на очень выгодных условиях располагать почти всем добытым золотом, уступая лишь часть большевикам по ценам мирового рынка. Правда, в договор большевики ввели такой пункт, что добыча должна превышать определенный минимум в месяц; если добыча упадет ниже этого минимума, договор расторгается и оборудование переходит в собственность Советам. При этом советские власти без труда объяснили концессионерам, что их главная забота – как можно большая добыча, и они должны оградить себя от того, что концессионер по каким-то своим соображениям захотел бы «заморозить» прииски. Компания признала это логичным, и этот пункт охотно приняла – в ее намерениях отнюдь не было «заморозить» прииски, а, наоборот, она была заинтересована в возможно более высокой добыче.

Было ввезено все дорогое и сложное оборудование, английские инженеры наладили работу, и прииски начали работать полным ходом. Когда Москва решила, что нужный момент наступил, были даны соответствующие директивы в партийном порядке – и «вдруг» рабочие приисков «взбунтовались». На общем собрании они потребовали, чтобы английские капиталисты им увеличили заработную плату, но не на 10 % или на 20 %, а в двадцать раз. Что было совершенно невозможно. Требование это сопровождалось и другими, столь же нелепыми и невыполнимыми. И была объявлена общая забастовка.

Представители компании бросились к местным советским властям. Им любезно разъяснили, что у нас власть рабочая, и рабочие вольны делать то, что считают нужным в своих интересах; в частности, власти никак не могут вмешаться в конфликт рабочих с предпринимателем и советуют решить это дело полюбовным соглашением, переговорами с профсоюзом. Переговоры с профсоюзом, понятно, ничего не дали: по тайной инструкции Москвы профсоюз ни на какие уступки не шел. Представители компании бросились к центральным властям – там им так же любезно ответили то же самое – у нас рабочие свободны и могут бороться за свои интересы так, как находят нужным. Забастовка продолжалась, время шло, добычи не было, и Главконцесском стал напоминать компании, что в силу вышеупомянутого пункта договор будет расторгнут и компания потеряет все, что она ввезла.