Геннадий жарко вспыхнул от счастья, а я сказал:

– Удивительное совпадение, потому что я к вам пришел именно по этому поводу! Очень нужна консультация насчёт одной работы Модильяни.

Это был жестокий удар в область тщеславия, прямиком по зонам радости и счастья. Геннадий начал прямо на глазах сереть и оседать, как подтаявший сугроб. Принялся убирать со стола работы одну за другой, – небрежно, как грузчик в порту швыряет чемоданы.

– Коньяк-то давай, – сказал он покончив с этим делом. Без улыбки лицо Геннадия стало одухотворённым и почти красивым – она уценивала его внешность ровно вполовину.

Мы выпили. Геннадий порозовел, закурил. Двумя пальцами поманил репродукцию с портретом Лолотты, как будто она была должна сама к нему приблизиться. Я помог. С минуту Геннадий разглядывал картину, а потом решительно хрюкнул.

– Это никак не Модильяни! – заявил он. – Эпигонство!

В доказательство притащил альбом – на обложке грустно улыбалась тонкая девушка с длинной шеей: такой длинной, что голова казалась насаженным на неё сверху посторонним предметом.

Как только Геннадий оказался на своём привычном поле, – да ещё после двух стаканов – он тут же утратил трогательную неуверенность в себе. Теперь передо мной сидел настоящий знаток своего дела, неспособный робеть в принципе.

– Моя тема – русский авангард, – заявил Геннадий. – Но это не значит, что я не могу отличить подделку от оригинала.

– Тут же сказано: Чикаго. – встрял я. – Институт искусств.

Геннадий засмеялся. Подумаешь, институт! Знал бы я, сколько подделок висит на стенах уважаемых музеев, содрогнулся бы.

Я еле успевал подливать коньяк в его стакан, – лекция нуждалась в обильном смачивании, и, судя по всему, брак с Эльвирой Аркадьевной распался не только по причине неожиданно заявившего о себе призвания.

– Модильяни мечтал стать скульптором. Он начал красить холсты потому что это было дешевле. Материалы стоили меньше. А еще у него с детства был туберкулёз, и вся эта возня с гипсом, с камнями – это было очень вредно для его здоровья, понимаешь? Вот, смотри! Голова, известняк. Видишь? Это – Модильяни. Вот Жанна Эбютерн, это тоже – Модильяни. А твоя Лоллотта – подражание. Неплохое, конечно, но никакого отношения к Амедею не имеет.

Амедео уже стал у него Амедеем.

Скульптурная голова на фотографии в книге выглядела довольно странно – нос и глаза были похожи на схематическое изображение пальмы, а рот крепился снизу, под носом. Идол, подумал я.

– Ему нравилось примитивное искусство, – зевнул Геннадий. Он тёр глаза как ребёнок.

– Две недели не пил, – признался художник, и только тогда я понял, как виноват перед ним. Внимание Геннадия было уже почти полностью расфокусировано, но сознание отступать не желало – он был обижен тем, что я увидел в нём не художника, а искусствоведа, и помнил, лелеял эту обиду. И в то же самое время он хотел мне помочь. Хороший человек был этот Геннадий.

Последнее, что он сообщил мне, прежде чем вырубиться лицом в палитру – я в последний момент успел её вытащить – касалось глаз Лолотты.

– У него почему глаза у всех такие? Да потому что это – скуль-пту-ра! Он их не рисовал, он их рубил, понимаешь? А эта твоя Лолотта смотрит живенькими такими … глазками… Я бы её трахнул… м-да.

Геннадий уснул резко, в момент, как будто ему выключили подачу энергии.

Я был практически трезвым, коньяк вошёл в художника почти целиком – в бутылке осталось на донышке. Прежде чем уйти из мастерской, я выключил лишний свет, укрыл хозяина чем-то похожим на плед и прихватил с собой альбом Модильяни. Для Геннадия оставил записку с благодарностью и обещанием вернуть книгу при первой же возможности. Постскриптум: «У вас отличные работы, продолжайте творить, успех придёт!» Ни слова правды. Бывшая жена могла бы мною гордиться.

6

Как многим людям, недовольным своей жизнью, но любящим её вопреки здравому смыслу, мне нравится читать книги о преступлениях. Жаль, что я, как правило, догадываюсь о том, кто убийца, быстрее, чем хотелось бы автору. Вот и сейчас я чувствовал что-то похожее: как будто напал на след, и вот-вот схвачу тайну в кулак, точно комара в полёте. Комары – страшный кошмар моего Игоря – он ненавидит и боится любых насекомых, но комары в этом списке первым номером. Поэтому Игоря невозможно заманить куда-то на природу, в дом отдыха или санаторий – летом он даже в городской квартире не ложится спать без включённого фумигатора.

– Я не обязан их вскармливать, – сказал он однажды. – Мне неприятно, когда моя кровь летает по воздуху.

Одержимость комарами и одержимость тайнами ничем не отличаются друг от друга. Главное здесь не предмет, а чувство. Это как с зависимостями – если человек хочет бросить курить, то, исполнив свою мечту, он, скорее всего, начнёт выпивать или, как говорит наш грубоватый, но честный народ, "жрать в три горла". Круг зависимостей можно растянуть до бесконечности, меняя одну дурную привычку на другую. Поэтому я стараюсь переключить таких пациентов на те привычки, которые доставляют удовольствие и приносят пользу. Их всего три: спорт, благотворительность, секс. Есть и четвёртая – любимая работа, но эта зависимость от психолога никак не зависит. Она либо есть, либо нет – как вера и любовь.

Когда-то давно у меня самого была тяжелейшая форма одержимости – деньги. С утра до вечера, а также ночью во сне, я считал, умножал, вычитал, делил реальные и воображаемые суммы, необходимые моей семье. Жили мы скромно, но моя бывшая жена, (в отличие, например, от той же Лидии, в каждом из трёх своих счастливых браков усердно собиравшей материальные плоды матримониальных отношений) никогда не искала роскоши. Одежда из дорогих бутиков казалась ей смехотворной, в машинах она не разбиралась, путешествовать любила налегке. Ей вообще был близок спартанский дух, который и привел её, как я теперь понимаю, к церкви, а к старости, возможно, доведёт и до монашества. Жена не ждала от меня подвигов добытчика, но это не играло в моём помешательстве никакой роли – я целыми днями соображал, где бы ещё подзаработать, а равнодушие жены лишь раззадоривало. Трудился без выходных и перерывов, не бросая учёбы – сразу после лекций торговал бессмертной душой на рынке, вечером играл на гитаре в привокзальном ресторане, ночью разгружал чьи-то вагоны – в девяностых все мыслили вагонами… Но денег всё равно не хватало – не семье, а моему травмированному тщеславию. Когда я понял, что не смогу заработать столько, сколько хочется, меня бросило в другую крайность – я принялся экономить на всём подряд. Жена быстро приспособилась к нашей новой жизни, когда любая упаковка использовалась как минимум трижды, когда сахар из кафе приносился домой, когда трепетно пересчитывались все монеты, включая бессмысленные теперь уже копейки. Такая жизнь была ей понятна, но я с каждым днём чувствовал, как внутри меня растёт желание ухнуть все сбереженные деньги на какую-нибудь нелепую и дорогую штуковину вроде фарфорового журавля, выставленного в витрине ювелирного магазинчика, мимо которого лежал мой ежедневный путь в университет.