– А пойдем сегодня на источник, – сказала бабушка одним летним утром.

Сказала бы – пойдем на кладбище, я была бы рада.

Или на базар, что немного хуже. Или в собес – что совсем неприятно, но мы всегда были вместе, как кенгуриха с детенышем, как воздушный змей с веревочкой, как вокзальное мороженое и хрустящий стаканчик, и если кто-нибудь задал бы мне вопрос – а зачем тебе везде таскаться в эту жару, останься дома, – я бы, наверное, заплакала от горя и брошенности.

Заперев ворота, шли мы вдвоем по деревенской дороге.

Это вам она скучная пыльная улица с встревоженными наседками и пипикающими птенчиками, косоухими псами и вороватыми кошками, толстобрюхими женщинами с мотыгами в руках или оборванными пацанятами с объеденными грушами в чумазых лапках, а нам она была – дорога.

Что было в старой сумке, я не знаю. Хотя могла шею под топор подставить – лежал там кошелечек, перочинный нож с черной рукояткой и хлеб с сыром. Что еще – станет известно по прибытии в место назначения. Могли быть бумажки с печатями или яблоки, а бывали и отрезы на халаты в подарок.

Шли мы туда, где стояла мельница, куда папа приносил мешки кукурузы. Не зашли. Значит, нам дальше.

Шли мимо чужого кладбища – у нас там никто не лежит, все неродные, бабушка все равно шепчет что-то сухое, жалобное и непонятное. Не сюда нам, дальше.

Дальше – магазинчик с хлебом и сахаром, нас провожают долгими взглядами, бабушка опять бормочет, на этот раз понятное – чтоб ваши глаза да в вашу жопу, и слегка сплевывает.

Сворачиваем между двумя садами куда-то вниз.

Там заборчик, тропинка заросла папоротниками, ежевика царапает голые ноги, солнце уходит за кружевные кроны, и дальше лес.

Ровного места – только чтобы поставить ногу, земля мягкая и проседает, вошли в тень – и запахло прелой листвой и грибами, влажной зеленью, как будто кто-то растер ее между пальцев.

Спуск идет к завитому змеей ручью между красных берегов, но мы не к нему.

Спустились, потом снова поднялись на другую сторону амфитеатра, там – устроенная на горе площадка, куст с завязанными на каждой ветке и торчащими во все стороны пестрыми ленточками, а за ним – родничок.

Тихий, как робкая кошка, посверкивает струйкой в косых лучах.

Бабушка ставит на землю сумку, достает полотенце.

– Снимай платье, – командует.

Я протестую: а вдруг кто-то увидит?!

– Да нет здесь никого, – решительно стаскивает через голову мое ситцевое куцее платьишко, вешает на куст.

Достает эмалированный ковшик, меня ставит на камни.

Наполняет ковшик водой из родника и поливает меня сверху, приговаривая шепотом незнакомые слова.

Мне холодно и приятно, я танцую босыми ногами, жмурюсь и подставляю лицо – вода пахнет немного лекарством, немного солью, чуть-чуть ежевикой.

Бабушка поливает и снова наполняет ковшик, трет рукой по пупырчатым ногам, шепчет и шепчет, и я знаю, что ее точно кто-то слышит – тот, невидимый, к кому она обращается.

Заворачивает меня в полотенце, жестко растирает голову, одевает и прогоняет встать на солнечное пятно, чтобы отогреться.

– Ты мне скажи, когда кто-то появится, – приказывает бабушка и заставляет отвернуться.

Пока она возится за кустом со своим ковшиком, я задираю голову и смотрю на деревья. Солнце подсушивает волосы, дрозд распевается на ветке, в луче кружатся мушки.

Так тихо, как будто все попрятались и следят, когда же мы уйдем.

– Ба, ты скоро? – Мне хочется подвигаться, и я опять пританцовываю.

– Не упади мне там смотри. Вот, уже все, – довольно вздыхает бабушка. – Поднимайся, желания загадаем.

Она дает мне лоскуточек и велит повязать на ветку. Узлов надо сделать не меньше трех, а желание проговаривать про себя, иначе не исполнится.

– А ты что загадала? – любопытствую я, не придумав себе желания.

– Нельзя говорить, кенкера, – узловатыми пальцами бабушка ловко и точно завязывает узлы и молится, молится с зажмуренными глазами.

Что я хочу?

Что же, что же, что же?! Желания у меня мелкие и глупые.

Жареную курицу? Куклу? Платье?

А, знаю: чтобы лето не кончалось подольше. Желательно – вообще никогда.

Если бы бабушка видела, что я творю, когда она не видит, – посадила бы на цепь.

Как я осталась жива?!

Прыжки по чайным рядам – знаете, что это такое?

Не знаете и знать не можете.

Ну вот холм, да? Поросший рядами чайных кустов – они ровненькие, как причесанные редким гребнем набриолиненные волосы. Ряды идут горизонтально, а мы прыгаем вертикально – сверху вниз.

Стая безумных деревенских детей, смуглых или грязных, не разобрать, с воплями в полную мощь легких и связок, – прыгает через ряды, переваливаясь, обдираясь о ветки до кровавых полос, натыкаясь на змей, пауков, колючки. На скорость, кто первый, вниз!!!

В ушах гудит, тело легче воздуха, душа как серебряный шар, и несет снова вверх.

Босиком на стекло, на ржавый гвоздь, на зубы собаке, на забор – вперед, быстрее, я первый, я наверху!

Какие мытые фрукты?! Какие ссадины йодом помазать?! Каких собак-кошек прививать?!

Летим, сбивая головы и колени, хватаем грязными руками краюху хлеба с маслом или кислые яблоки с чужого дерева.

Летим в ледяной водопад, барахтаясь в сумасшедшем потоке по скользким камням.

Летим с этажей на горы песка, летим вверх за мячами и воланами.

Летим в сон, глубокий, как обморок, полный закручивающейся звездами Вселенной, бликов солнца на воде, крапивных ожогов и стрекота кузнецов.

Летим вместе со светлячками, озаряющими летние ночи.

Тайным детским зрением я вижу, что все это не навсегда, и загадываю, чтобы оно длилось подольше – мое неохватное лето.

Лоскуток остается на ветке, завязанный крепко-накрепко, приятно свежий и чистый среди множества замызганных братьев.

А что же загадала бабушка? Наверное, чтобы все оставались живыми и здоровыми, – больше ей нечего просить.

Собрав сумку, бабушка напоследок ополаскивает из горсти лицо водой, и мы неторопливо совершаем обратный путь.

Все на своих местах, все люди, собаки, курицы и деревья.

– А когда желание исполнится, ба?

– Исполнится, куда денется. Платье задралось, куда пошла! Хочешь яблоко?

Достает свой перочинный ножик с черной рукояткой и яблоко, чистит на ходу, роняя витую шкурку на дорогу – корова подъест, протягивает дольку.