Она бы долго суетилась, металась в темноте и выкрикивала всякие обидные слова, если бы сразу не наступила на нож. Наступила, подняла, рассмотрела, насколько позволяла щель под дверью, — и стала готовиться.

Нож был небольшой, складной, хищного вида, с крохотной латинской надписью на лезвии. Чуть маслянистый и страшно острый, в том числе на кончике, который был как плоское шило. Такой нож покупают не для того, чтобы кромсать колбасу или зачищать провода. Им людей режут. Нож куплен недавно и старательно заточен — чтобы резать людей. Конкретно ее, Гульшатку Неушеву.

Чтобы никаких Неушевых не осталось.

Зря, что ли, все это здесь, на заводе происходит.

На ее заводе, между прочим.

Телефон остался в сумке. Надеяться оставалось на себя. А еще на нож, освежитель воздуха, флакон с жидким мылом и ведерко с очень горячей водой, которые Гульшат расставила вокруг и постаралась отрепетировать, что и как делать с каждым. Надежда была не особенно мощной — вон как ловко гад Юрия Петровича вырубил, а Юрий Петрович крепкий мужчина. Но надо же поста…

Лучистый отрезок под дверью с грохотом рассекся — и к нему рванулся еще один отрезок, в двери. Гад пробил сосну с одного удара, поняла Гульшат и прижала спину к стене, а к бедрам — нож и освежитель воздуха.

Вторым-третьим дыру сделает и пролезет, понял Соболев. А что там, за дверью, интересно? В принципе, можно подождать секунд пять — все само и выяснится. А вмешаться всегда успеем. Удар ногой у мужика был поставленным, но супербойцом буян не выглядел, к тому же замотанную тряпкой правую руку прижимал к животу — пострадать успел. А уж без правой какой он боец — хоть в бой рвется, конечно, на зависть.

Эти мысли пролетели и отпали, пока Соболев, не топоча, но и не мешкая, пересекал зал, чтобы пнуть мужичка по заднице и быстренько призвать к порядку. Уже на лету он заметил седую голову под столом, мучительно знакомую, и, протягивая руку, чтобы похлопать мужичка по спине, сообразил, что седой — тот самый темнила Захаров, который вчера, пока Соболев играл себе в догонялки, наговорил ему в голосовую почту приглашение непременно прийти с утречка на завод. От законных владельцев приглашение, подчеркнул он многозначительно. А теперь валялся под столом. Это тоже что-то значит, понял в некотором ступоре Соболев и еле успел выпрыгнуть из ступора, когда мужичок, не глядя, двинул в его сторону локтем, ступней и снова локтем. Не на шлепок и не на шум, которых не было, — просто так, по привычке.

Локтями не попал, ногой чуть чиркнул, но голень захотела отняться, точно ей сапогом, а не изящным ботиночком прилетело. Соболев, немея от боли и возмущения, дал без замаха и хитростей — кулаком в ухо. И улетел сильно влево: уха на пути кулака не оказалось, а голень двигаться не пожелала. Спотыкаческий стиль Леонида и спас: мужичок с выдохом и шелестом, как в китайском фильме, порвал на два куска воздух в точке, из которой едва вывалился Соболев.

Соболев поспешно сместился к столу, через который можно прыгнуть, и к стульям, которыми можно пошвыряться, — и начал по возможности спокойно:

— Мужик, ты откуда такой…

Мужичок выпрямился, и Соболев узнал, откуда он такой. С проспекта Мира он и из Лёниного телефона, в котором сохранились три отличных портрета. Без пальто хлыщ выглядел совсем лощеным и безопасным. Захаров, валявшийся куклой, наверное, так же подумал. Если успел. А я еще вчера, выходит, так валяться должен был — если бы разозлился, что по своей стране меня как по Норвегии гоняют, нагло и неумело, и разбираться полез. Впрочем, и сейчас успею.

Хлыщ дрался лучше, чем пас. Даже без одной руки — ее он так и держал небрежно у пояса. Зато остальными конечностями работал в темпе кукурузного комбайна.

Атаку Соболев заметил, но к столу не успел. Пришлось отступать по стенке в другую сторону. Соболев уклонился раз и другой, а третий почти — и белая волна боли, кольцом раскинувшаяся от ребер, сперла дыхание и помогла разом понять две вещи. Первая — хлыщ с ним играет. Вторая — игра закончится быстро и грустно.

Это было удачно — зачистить два объекта одним хлопком. Миша узнал лысого сразу и от радости чуть не испортил все удовольствие. Помятая рука помогла опомниться — и теперь можно было поработать со вкусом. Жаль, лысый чухнул — сообразительный, гондон, — и геройствовать в отмахе не собирался. Ладно, в догонялки тоже интересно играть. И отыгрываться — и за вчерашнее, и за Славку, и за Костю, и за октябрь, и за то, что приходится по этой арктической степи шарахаться вместо заслуженного отдыха. Зачулманали, блин.

В провинции всегда все через ухо, но Чулманск в этом плане был каким-то телевещанием в дециметровом диапазоне: здесь все происходило предельно нелепым образом, в куче непредсказуемых помех, одновременно и в противоположные стороны. Это здорово нервировало. Миша привык, что реальность реагирует на соприкосновения со «звездочкой», это нормально. Но здесь она реагировала на все подряд, что существенно затрудняло выработку тактики. Как сегодня, например: босс придумал вычурную трехходовую операцию проникновения, с двумя страховками и тремя путями отхода, — а Миша спокойненько прошел по старому пропуску Филатова и совершенно на шару ткнулся носом в мишень — в самое яблочко. А теперь и в еще одно. И мало того что этого никто не заметил, так еще — судя по сигналам босса и звукам, доносившимся из коридора, — мог не заметить и впредь. Какая-то там бурная ментовская операция происходила, с топотом, щелканьем затворами и хищным сопением. Под это сопение мы и уйдем — если опять не вляпаемся.

Сбоку крикнули:

— Стоять!

Ну вот и вляпались. Неудачно-то как, подумал Миша и быстро ударил всерьез, на раз-два-три. Кулаком получилось вскользь, зато колено и локоть зашли хорошо, на встречку: лысый попытался увернуться, отлетел от стеночки и рухнул шкапчиком.

— Стреляю, — сказали от двери так, что Миша не медля вскинул левую руку повыше и, разворачиваясь, заговорил:

— Ну не стреляй уже, я все, тут с друганом закончил, он сам нарвался.

— На месте стой, лапы в гору. Обе.

Тон был уже не спусковым, так что Миша спокойно завершил разворот, объясняя; главное — не умолкать, стрелять принято в договорившего, а не говорящего:

— Так я и стою, а насчет руки не могу, прости, брат, у меня…

Он все-таки замолчал. На пороге вместо ожидаемого спецназовца или хотя бы охранника в дешевеньком черненьком стоял какой-то комиссар-полярник: в корявой кожаной куртке на паршивый костюм — пролетарии такие на свадьбу покупают, а потом в гроб в них ложатся, если пуговка на пузе застегивается. У этого пока застегивалась, но видок был не героическим, типичная такая недовольная физия из-за стекла троллейбуса. И ствол у комиссара был не героическим — отчаянно табельный Макаров. Мент, что ли? Правда, держал его чувак не как мент, а как ковбой, у бедра. И направлял его в самую Мишину середку. Иствуд, блин.

Как жаль, что босс вчерашний трофей выбросил, сбацали бы сейчас «Макарену» на двоих. Ладно, я не Славка, меня в ногу не подстрелишь.