Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Будучи в полной уверенности, что мне ничего плохого не грозит, я направлялся к «понтиаку». Заметив меня, один из мужчин занял место водителя, а другой услужливо распахнул передо мною дверцу. Я сел на заднее сиденье, рядом со мной расположился тот, второй. И вот машина, проехав через улицу Пуге, свернула на бульвар Клиши и помчалась в направлении знакомого мне парка де Монсо. Должен сказать, что в парижских бульварах и улицах я теперь неплохо разбираюсь. Удивило лишь то, что тот полицейский сел в такси, и оно двинулось за нами. Да нет, это уже похоже на манию преследования!
Проехали знаменитую площадь Звезды, оставив слева Елисейские поля, и вдруг… вдруг поворачиваем направо, в сторону Нейи. Однако там, дальше дорога на северо-запад, к Гавру, а чтобы повидать графа, мне обязательно надо было отправиться на юг… Увы, стоило только заявить о своих претензиях, как всё дальнейшее оказалось для меня покрыто мраком…
Как стало известно уже гораздо позже, путь мой из Парижа на родину был таким: накаченное наркотиками полубессознательное тело внесли на борт советского теплохода под видом женщины, у которой начинались роды.
Офицер-пограничник не нашёл ничего другого, как спросить:
– А где же муж?
Поскольку я, по понятным причинам, был немного не в себе, ответил за меня сопровождающий, тот самый, в чёрном плаще:
– Муж этой дамы – судовой врач. Как раз готовит операционную. Уж очень сложный случай, говорят. Что-то там связанное с пуповиной, так что придётся, видимо, делать кесарево сечение.
Офицер понимающе кивнул.
– Но почему не в нашей клинике?
– Будущая мать высказала пожелание, чтобы ребёнок родился на советской территории.
– Нашли место рожать!
Всё это время я тихо стонал и, как утверждают, беспрерывно матерился, само собой, на русском языке. Увы, на пограничников это не произвело никакого впечатления. Русский мат для французов с давних пор привычен, ну а вопли роженицы – это ещё не повод, чтобы запрещать выход судна в море. В общем, французская таможня дала добро без лишних проволочек, и наш корабль взял курс на Ленинград. А через несколько дней тело переправили по назначению, то есть в Москву, в подземную тюрьму на Лубянской площади.
Соседом моим по камере оказался Моня Шустер.
XXIX
Всё время, пока меня везли, я не имел возможности здраво оценить события. Какое уж тут здоровье, если напичкали бог знает чем. Только подъезжая к Москве и глядя через зарешёченное окошко автозака на проплывающий мимо зимний пейзаж, я стал понемногу осознавать, где я и что со мною сделали. Но вот почему – это оставалось для меня загадкой.
Понял я лишь одно – в этом деле самые фантастические домыслы напрасны. Всё потому, что столь серьёзный, деловой подход – речь о том, как было обставлено это похищение – однозначно указывал на заинтересованность в самых высших сферах. Кто всё это организовал и кому я умудрился помешать – эта мысль мучила меня, пока вели по коридорам, пока в одиночной камере отлёживался два дня. Увы, мне в голову не пришло связать всё это ни со звонком Трубчевского, ни с неожиданным визитом Алекс. И даже теперь, оказавшись в этом кабинете, я продолжал спор с самим собой – всё ли я сделал так, как следовало, или где-то сплоховал?
Передо мной сидит немолодой уже человек с глубокими залысинами на продолговатой голове и лицом школьного учителя, уставшего от бесконечного вранья учеников и ещё больше – от необходимости ставить двойки. На столе, в свете настольной лампы, особенно ярком в тусклом полумраке комнаты, лежит раскрытая папка с документами, и человек, лицо которого в тени, неторопливо просматривает один документ за другим, перекладывая их слева направо. Я заворожённо слежу за этими монотонными движениями и оказываюсь совершенно не готов к тому, что сидящий за столом, продолжая рассматривать очередную бумагу, вдруг неожиданно обращается ко мне:
– И что же мне с вами делать? – и после короткой паузы зачем-то добавляет: – А?
Я тупо молчу, не решаясь что-нибудь сказать. Одно дело прочитать трагическую исповедь бывшего зэка и совсем другое – оказаться вот так, лицом к лицу со своей судьбой на ближайшие семь лет колонии строгого режима, притом без малейшей надежды на амнистию.
– Как же это вы, Михаил Афанасьевич, так вляпались? – снова спрашивает ведущий допрос, и снова после паузы добавляет: – И зачем?
Тут, вероятно, следовало бы пасть на колени и, воздев трясущиеся мелкой дрожью руки к сидящему за столом, прокричать:
– Не губи, батюшка! Всё с дуру! Бес попутал!
Но я опять молчу. Что-то подсказывает мне – ещё не время каяться.
– Вы что же думаете, вам всё можно? – продолжает допытываться то ли дознаватель, то ли следователь. А кто его разберёт? Другой бы на его месте от нетерпенья уже давно побагровел, но тут, видимо, проявилась специфическая реакция организма. Лицо его покрылось сетью мелких морщин, совершенно не изменившись в цвете, а глаза… глаза явили мне свидетельство столь глубокого страдания, что я даже усомнился, а кто же кого на самом деле тут допрашивает?
Но всё разъясняется само собой, потому что слышу:
– Уж как мне не хочется вас к стенке ставить, а ведь, наверное, придётся.
Молчу. Даже если б захотел, не в состоянии ничего сказать. После такого заявления в голове ни мыслей, ни слов… даже нескольких букв не обнаружится.
– Так что, будете продолжать работать на Антанту?
– Это не я! – только и смог произнести. Челюсти словно свело, язык намертво присох к нёбу, и приходилось делать немалые усилия, чтобы произнести хотя бы что-то внятное.
– Как же не вы? Вот передо мною ваша рукопись. Тут все факты изложены в хронологическом порядке, причём предельно коротко и ясно. Да следователю тут делать нечего, обвинительное заключение практически готово. Осталось только сформулировать приговор.
– Но я же всё это, вы меня простите, выдумал! – кричу.
– Ну вот опять. На вашем месте я бы сразу в содеянном признался. Ведь сколько бумаги исписали, сколько чернил на это извели, и всё только для того, чтобы кого-то разыграть? Нет уж, позвольте не поверить.
– Но это не розыгрыш! Это высокохудожественная проза.
Похоже, я слегка переборщил. Даже дознаватель усмехнулся.
– Так ваша фамилия как? Часом, не Гоголь? Может, Чехов? Что вы мне байки тут рассказываете? От вас же за версту контрреволюцией несёт, – и, враз переменив тон, как заорёт: – Фамилии! Адреса явок! Степень личного участия в
