Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Понимаю, понимаю, не беспокойся. Надо так сделать, чтоб, не выдавая их, им помочь...
Увы, при первом взгляде на свою госпожу, когда она вернулась во дворец с бала и прошла в свою уборную в сопровождении своей гофмейстерины и ещё двух дам из её свиты, Салтыковой и Мамоновой, Праксина догадалась, что ей не только ничего не удалось сделать в пользу несчастных ссыльных, но что она даже как будто забыла о них: так она была расстроена и взволнована, что не обратила внимания на полный мучительной тревоги взгляд, которым встретила её любимая камер-фрау, и, не произнеся ни слова, дала с себя приближённым снять богатые украшения. Стоя перед трюмо, отражавшим её красивую, величественную фигуру, с бледным, искажённым сдержанным гневом лицом, она ни на чём не останавливала глаз и ни единым словом не нарушала воцарившегося в покое молчания. Молча отпустила она свою свиту, молча прошла в сопровождении Праксиной в свою спальню и продолжала молчать, оставшись с последней наедине, пока она убирала её волосы на ночь, одевала её в ночное платье и разувала её.
Лизавета, всё ещё ожидая от неё обычной откровенности, медленно поднялась с коленей, сняв со стройных ножек цесаревны башмаки на высоких красных каблуках и тонкие, как паутина, шёлковые ажурные чулки, накрыла её атласным пуховым одеялом, погасила свечи в канделябрах у трюмо и, прежде чем выйти в соседнюю комнату, где ей была приготовлена постель, подошла к киоту, чтоб поправить огонь в лампадке. Покончив с этим делом, она обернулась, чтоб раскланяться и, пожелав своей госпоже доброй ночи, удалиться, и увидела, что цесаревна лежит с открытыми глазами, устремив пристальный взгляд на образа, мягко сверкавшие золотом и драгоценными каменьями своих риз в таинственном свете лампадки.
— Спокойной ночи, ваше высочество, — проговорила Лизавета с низким поклоном.
Голос её как-то странно прозвучал в тишине, наполнявшей глубокий и высокий покой, казавшийся ещё выше и глубже от мрака, сгущавшегося в углах, до которых не достигал свет от лампады. По стенам, постепенно замирая, трепетали фантастические тени от высоких шкапов и поставцов, украшенных богатой резьбой с бронзой, от балдахина с тяжёлыми складками алого штофа, сливаясь с искажёнными темнотою фигурами, выступавшими там и сям капризными пятнами на гобеленах, украшавших эти стены.
— Спокойной ночи, — рассеянно повторила цесаревна, не отрывая пристального взгляда от образов.
Ждать было больше нечего, и Лизавета прошла в свою комнату.
Раздевшись, она стала на молитву и долго-долго молила Бога о душевном мире и покое, которых с каждым днём всё больше и больше жаждала её измученная душа. Но, видно, такое уж наступило для русских людей время, что и молитва не помогала. Ничем не успокаивалось душевное смятение, гнёт неизвестности и злых предчувствий ни на секунду не переставал давить сердце, и куда бы ни обращались мысли, всюду встречали они один только таинственный мрак и зло. Всё доброе, честное, светлое и чистое точно вымерло, торжествующее зло надвигалось всё ближе и ближе, а помощи ждать было не от кого и неоткуда.
Казалось, сам Господь отступался от жаждущих правды.
С каждым днём, с каждым часом становилось тяжелее дышать в атмосфере произвола и беззакония, подвохов и лжи, при отсутствии настоящей, Богом освящённой, власти, представителем которой являлся слабовольный ребёнок, которым управляли ловкие себялюбцы, давно забывшие законы совести. Тяжко было при гонителе русских устоев Петре, но тогда было с кем бороться, и русский православный человек знал, за что он страдает и умирает, теперь и этой, последней, отрады страдать за родину он лишён: его давят и гнетут в угоду временщикам, которые сами ведут между собою ожесточённую борьбу, увлекая при падении ни в чём не повинных и возвышая при победе недостойнейших, и потому только, что люди без Бога и без совести мешать им не могут.
Иван Васильевич всё чаще и чаще заговаривает с нею про их имение в лесу, и, хотя он в этом ей сознаваться не смеет, она не может не догадываться, что он спит и видит скорее её туда увезти от здешнего греха и соблазна, от всякого страха и зла. И чем ближе она с ним сходится, чем лучше узнает его сильную и чистую душу, тем отраднее ей останавливаться на мысли, что настоящая их жизнь начнётся там и что от неё зависит, чтоб жизнь эта началась скорее. Почему же она медлит бежать из ада в рай? Что её здесь удерживает? Какую может она здесь приносить пользу? Теперь стало невозможно сделать то, что сделал покойный Пётр Филиппович: царь так тесно окружён клевретами, что даже с опасностью для жизни к нему не дадут подступиться... По всему видно, что и цесаревну так же стеснят. До сих пор ещё не решались явно гнать её приближённых, как гонят её приверженцев всюду, где бы они ни находились, за исключением Александровского. Удалили такого богатого и сильного боярина, как Нарышкин, примутся теперь и за оставшихся при ней личных слуг. Набрались смелости от удачи-то, поди чай, после обручения! Как начнут её стращать да грозить сослать Шубина да саму её в монастырь заключить, не вынесет душевной муки и сдастся. Сила солому ломит. Не лучше ли им самим добровольно и вовремя удалиться, чем ждать беды? Долго ли взвести на них клевету и сослать их в Сибирь, да ещё в разные места, чтоб разлучить их при этом? От таких жестокосердных всего можно ждать... А она уже чувствовала, что не в силах будет переносить жизнь без Ветлова, да ещё при мысли, что виной его несчастья — она, её упорство оставаться при цесаревне, ни на что невзирая... Раньше у неё была отговорка — сын, но теперь благодаря Воронцову она насчёт мальчика своего покойна: из него сделают человека, полезного родине, на человека, взявшегося заменить ему отца, можно положиться, как на каменную гору. Господь милостив, снял с души её самую тяжкую заботу, ей теперь надо пожалеть Ветлова, который любит её больше жизни и который заставил её понять лучшее, высочайшее счастье на земле — любовь!.. Завтра же, переговорив с Маврой Егоровной, которая, она была в этом уверена, её одобрит, будет она искать случая выпросить у цесаревны увольнение, и в этом ей поможет и Шубин, который к ней и к жениху её очень благоволит...
В мыслях этих было так много успокоительного, что мало-помалу
