– Времени мало. Ты отравлен.

Испанка увидела появившийся в дверях призрак собственного мужа и, охнув, села на пол. Призрак выглядел моложе, был заметно мельче в кости, но лицо!.. Словно писали с одной иконы. Папский секретарь же слегка удивленно посмотрел на этот призрак и с грустной улыбкой ответил:

– Я знаю. Но время есть. Умру я лишь утром. Мне знакомо действие этого яда. Я сам привозил его для своего патрона из путешествия на Восток. Так что ты поторопился, ангел смерти. Приходи после заутрени.

– Ты не умрешь. И я – не ангел смерти. Я – твой брат.

Испанка знала латынь. А еще она хорошо знала своего супруга – слишком хорошо, чтобы не поверить словам человека, столь похожего, и в то же время столь отличного обликом от ее возлюбленного мужа. Она поверила еще больше, когда он приблизился – разглядела глаза, подобные оливам, изгиб губ... Губы мужа кривились от боли, когда вошедший стал вливать в них жидкость из небольшого стеклянного сосуда... По комнате распространился резкий запах травы и влажной меди. Назвавшийся братом вливал снадобье каплями, словно боялся дать слишком много. И что-то пришептывал губами, словно считал... Опорожнив сосуд на одну восьмую, приблизил лицо к губам отравленного, крылья тонко очерченного носа раздувались. Нюхает дыхание – поняла испанка, и в ней проснулась надежда – всё будет хорошо! Этот человек поможет! Вдруг, посмотрев на супруга, увидела, что тот потерял сознание. На лбу его выступили капельки пота. Испугалась...

– Не волнуйся, сестра! Так должно быть. Через час я дам ему еще лекарства. Он должен бороться с ядом до самого утра. Бороться во сне. Утром он проснется и будет здоров, но очень слаб. Ты можешь идти. Я побуду с ним...

– Я останусь с тобой! – Взгляд у испанки был твердый. Такой, какой был у бывшей монашки, когда она говорила на корабле сарацин: «Я – его женщина!» Такой, какой она метнула в него, когда отец жалобно просил: «Дочка, скажи ему!» Такой, какой бывает у женщин, когда они лучше мужчин знают, где именно им следует быть и что именно делать.

– Я останусь с вами! – добавила она. И тут же повернулась к слугам, отдавая приказы – принести горячей воды, оставить ставни открытыми... – Ты не голоден? – обратилась она к Сейду, причем спросила на наречии Гранады.

– Голоден, – ответил Сейд.

Испанка кивнула и велела слугам принести холодной говядины, оливок и фруктов. Затем снова обернулась к Сейду:

– Ты пьешь вино?

Тот отрицательно покачал головой. Испанка понимающе кивнула.

– Твой брат тоже не пьет вина. В нашем доме не бывает вина. – И вдруг глаза ее изумленно открылись. Она увидела вывалившийся из-за ворота плаща серебряный крест – подарок Магистра. – Но ведь ты...

– Я христианин! – просто ответил ей Сейд. – Если хочешь, за ужином я расскажу тебе всё.

Еще никогда и никому в своей жизни Сейд не рассказывал всего, что помнил о себе. От детства в оазисе Шюкр Аб и до последних дней слежки за домом брата – он говорил и говорил, словно не мог остановиться, рассказывал о своей жизни этой неизвестной и в то же время такой уже знакомой женщине. Он говорил по-латыни, она вставляла в его рассказ комментарии на смеси латыни и арабского, иногда восклицая на испанском... Словно лепестки роз, ее слова падали в стремительно бегущий поток прозрачного по своей простоте и искренности его рассказа. Он прерывался лишь для того, чтобы влить еще несколько капель в губы лежащего без сознания брата – тот метался в горячке, она вставала с ковра, на котором сидели оба у ложа брата и супруга, чтобы вытереть пот со лба мужа.

Солнце взошло над Вечным Городом быстро, словно торопясь прогнать с темных улиц страх и злобу, которых и без того слишком много в Риме. Вместе с утром очнулся и папский секретарь. БЫВШИЙ папский секретарь. Он посмотрел сначала на жену, склонившуюся у его ложа, потом увидел брата. Сейд закончил рассказывать с четверть часа назад и внезапно уснул. Спал он сидя. Казалось, этот человек просто закрыл глаза и задумался о чем-то...

– Пить! – попросил очнувшийся, и Сейд сразу же проснулся.

– Тебе нельзя сейчас пить воду. Сейчас тебе нужен... жаль, здесь не бывает... арак... – быстро ответил Сейд, удерживая руку испанки, готовую поднести к губам мужа чашу с водой.

– Да, в моем доме не бывает шар’аба, но я знаю, о чем ты говоришь. Скажи, чтобы принесли граппу, – обратился бывший наследник Альгамбры и бывший папский секретарь к своей жене. – Мне снилось... мне кажется... я видел во сне жизнь моего брата...

Во взгляде лежащего Сейд прочитал вопрос и утвердительно кивнул.

– Когда тело борется с некоторыми ядами, сознание уходит в мир сна, но способно слышать всё. И показывать, как сон. Я хотел, чтобы ты всё слышал... мне... наверное, было бы трудно рассказывать всё сначала... – Сейд облизал пересохшие губы. Сейчас он и сам не отказался бы от арака, граппы, вина или что там еще может помочь ему справиться со странным чувством... неловкости? Брат, словно поняв его, ободряюще улыбнулся. Затем вдруг очень серьезно спросил:

– Что мне дальше делать, брат? Ты знаешь?

Уверенность снова вернулась к Сейду. Он почувствовал, как вновь под ним становятся твердыми камни, которыми устлана дорога джихада. И он ответил:

– Я знаю, что нам делать, брат. Мы пойдем домой. Но прежде я должен сделать кое-что. И мне нужна твоя помощь.

* * *

Папа никогда не писал стихов. Он вообще ненавидел стихи – ритм знаков, слов и звуков в них заставляли его... заставляли – что? Он просто нутром чувствовал – они его вынуждают что-то делать. А нутро у Его Святейшества было очень чувствительно к принуждению любого рода. Ему казалось, что так у него с самого детства. Впрочем, в этом даже он сам не был уверен, потому что о детстве своем Папа старался ничего не помнить. Иногда ему всерьез казалось, что он так и появился на свет – старцем, облеченным властью. Ему нравилось так думать о себе: «Рожденный в тиаре, со скипетром в руке...» Погодите, опять пахнет стихами! А Папа ненавидит стихи!

Однако в это утро от стихов убежать не получилось. Сначала принесли отчеты церковных шпионов – новый секретарь сделал сводку, куда включил, на его взгляд, самое интересное. Папа не знал, где находится местечко Мазарини, но уже ненавидел всё, что с этим местом связано. Во-первых, потому что новый секретарь, протеже кардинала, которого Папа ценил за его глупость и предсказуемость, так и не смог по-настоящему заменить ему Иберийца. Сарацин-выкрест раздражал, был слишком умен, слишком молод... В нем всего было слишком! И всё же он был предан, и то, что пришлось убить такого помощника, заставляло Папу ощущать чувство почти незнакомое и уж вовсе, казалось бы, забытое – сожаление. Сожалеть Папа любил еще меньше, чем стихи. Однако и то, и другое в утро дня, предшествовавшего ненавистному празднику Марди-Гра, на Папу свалилось тяжким грузом неизбежности чего-то очень неприятного.