Посольское дело и беседа с боярами порядком утомили Федора. Отобедав и выяснив, что он боле сегодня не надобен, Федор отпустил ратных и сам, оседлав коня, поехал со двора поглядеть город и посад, которых он еще толком не видал.

В рядах москвичи продавали глиняные свистульки, неровно облитые зеленой поливой, горшки, железный и скобяной товар. Кованое узорочье было только про себя: медные и серебряные кольца на вятичей, бусы. Кое-какой годный товар был лишь у тверских да новгородских купцов. Впрочем, сидел на самом низу, у воды, какой-то не то бухарец, не то персиянец с коврами. «Еще не было летнего привозу», – догадался Федор. Зато снедь была всякая возами: рыбу, соленые грибы, бочки квашеной капусты предлагали нипочем – видно, спешили распродать остаток с зимы. Покупатели тыкали пальцами, ковырялись, пробовали, брали на зуб. Федора, который не слезал с коня и шагом ехал по рядам, то окликали из лавок, льстиво называя боярином, то поругивали: «Ишь, ворона на корове! Чеботы замарать боязно ему!» – пихая кулаком или замахиваясь перед мордой коня.

– Чей будешь-то?

– Переславськой! – отзывался Федор.

– Боярин ай нет?

– Ратник!

– Каки грамоты привез? – спрашивали, где-то уже вызнав, что незнакомый ратник – гонец. – Не ратиться ли зовут?!

Его оступили. Мужики были востролицые, глазастые. Где и дознались, черти! Федор отшучивался:

– Вам тута надоть маленько поратиться, а то забудете, как и рогатину держат!

– Ничо, наше от нас не уйдет! – возражали мужики.

– Отколь счас-то? Из Нова Города? Велик? Чать, поболе Москвы?

– Да сказать, не соврать, – приодержав коня, серьезно отмолвил Федор, – раз в сто, а то и более!

Мужики присвистнули.

– И терема камянны есь?

– Больше церквы, – отвечал Федор, – и в Детинце и на посаде.

– Що тако Детинец? – не понял кто-то, ему ответили сами:

– Кремник, ну!

– А терема, как у вас, но только выше гораздо, раза в два, а то и в три… – Федор прикинул на глаз. – И в четыре раза выше есть. И улицы мощены, ходят посуху.

– Новгородци баяли о том, да кактоеь не верится! А ты сам-то каков, не брешешь?

– Переславской, уже баял он, уши открой!

– Да ты стой, паря, сойди с коня-то, чать не украдут! Давай хоть ко мне! Вали, братва!

Во дворе и в доме у хозяина встретил непереносный дух мокнущих кож. Федор покрутил головой, мужики заметили:

– А нам ништо! Привыкши, дак и не чуем!

Мужики густо набились в избу. Кто-то приволок корчагу хмельного.

В дверь уже лезли любопытные бабы.

– А вы куды, толстожопые!

– А нам охотца тоже поглядеть, каков таков гонец?

– Подьте, подьте, у его баба есь!

– Чать не зазрит! Она и не увидит оттоль! – прыснули женки.

– Вот ты гришь, новгородцы князя выбирают! – не отставал сухощавый, – дак там свои все, кто по родству-кумовству, а у нас тута Христов сбор, кто отколь, и не знаем один другого! Не так за себя, как за боярина держишься! Вона, Птаха, тоже к боярину пристал ко свому! Боярин его с Рязани убег тож, ну и приветил. Худо не худо, а хату дал!

– Все порознь, да тут не то что князя, старосту уличного не заможем выбрать!

Мужики, перекоряясь, заспорили о своем. Федор посидел, распрощался, вышел. Конь хрупал сено во дворе. Федор немножко проехал берегом реки, до крутояра. Здесь еще одна речка впадала в Москву. На той стороне в вечернем пронзительном свете четко рисовался монастырь, куда брат возил кресты, книги, облачения и прочую рухлядь. Захотелось съездить туда, да и не знал, как. Мост был один, наплавной, под самым Кремником, и Федор воротился назад.

Они поужинали в посольской избе и уже было сряжались спать, когда за ним пришли. Федор живо опоясался и с бьющимся сердцем, веря и не веря, пошел следом за посланцем. Провели какими-то задними дворами, мимо конюшен. На крыльце его перенял придверник и, приотворив толстые створы, кинул в темноту:

– Князь звал!

Федор чуть не споткнулся о порог. В темноте отворилась вторая дверь, и его втолкнули в освещенную светелку. Отсюда другой слуга провел Федора еще через одни двери в княжескую опочивальню. Увидя Данилу близко, в простом платье, Федор, хоть и ждал встречи, все же растерялся и, не зная, как себя держать, молча поклонился князю.

– Садись! – весело сказал Данила. Федор сел и как-то опять не ведал, о чем говорить. – А я тебя не враз и узнал! – примолвил Данил. – После уж спросил у Протасия, тот бает: «Федя и есть!» Он-то тебя сразу вызнал! («А виду не показал», – подумал Федор. Хотел было сказать, что тоже не сразу узнал Протасия, но поперхнулся, глупо было бы себя сравнивать с боярином.)

– А я женился! – широко, по-детски улыбнулся Данил, и у Федора стронулось в душе. Он тоже улыбнулся.

– Знаю. На свадьбе на твоей пела наша соседка, Олена, ближня материна!

– А ты? Помнишь, ты баял еще во Владимире про зазнобу про свою?

– Расстались…

Зашла княгиня. Федор встал и отвесил поясной поклон.

– Наш, переславской, вместе были в училище с им! – представил Данил. Княгиня обожгла Федю горячим взглядом, в очах трепетал смех, переглянулась с мужем, налила меду. На серебряном подносе подала Федору. Когда он выпил, поцеловала, едва тронув губами, и его опять как окатило горячей волной. Он в чем-то смутно позавидовал Даниле. Когда княгиня вышла, Данил, понизив голос, сказал с гордостью:

– Сына ждем!

Федор, постаравшись придать голосу деловую сухость, стал кратко передавать о новгородских делах. То, чего не доложил из утра. Но Данил посреди речи вдруг, вздохнув, выронил:

– А я ведь и не был в Новгороде!

Обрадованный Федор начал рассказывать своими словами о красоте градской, о храмах, торговле, людях.

– Погоди! – остановил его Данил и снова позвал княгиню. Она села, вольно уронив белые руки на колени и тоже приготовилась внимать рассказу. Речь Федора лилась складно, и его слушали с удовольствием, долго не прерывая, и князь и княгиня.

– А помнишь, ты хотел когда-то бежать в Новгород? – спросил Данил.

– Да вот… Исполнилось! – густо зарумянившись, отозвался Федор.

Разговор воротился к посольским делам. Княгиня, опять переглянувшись с мужем, плавно поднялась, кивнула Федору и вышла из покоя.

Федор рассказал про споры ростовских князей. Данила слушал с жадным напряженным вниманием. Поступок ростовского владыки Игнатия с телом Глеба, видимо, возмутил его паче всего. Уже зная об этом, он и теперь снова не сдержал гневного движения.