Итак, на Ямайке всегда пребываешь в двух мирах, не имеющих между собой ничего общего: в мире среднего класса — важные, самодовольные псевдоамериканские речи мужчин и женская болтовня о том, как трудно найти хорошую прислугу, — и в более обширном, пугающем мире за его пределами. Совершаешь поездку в Кайманас на заседание ямайского клуба "Терф"[6]— и надо совершить другую поездку в Кайманас, на сахарные плантации: безработные рабочие в ярких свитерах, валяющиеся под деревом, мрачные — получили от ворот поворот, равнодушно жалуются, что их огороды разрушили: "молодые, молодые тыквы", говорят они, как будто об убийстве, хотя у истории явно есть и оборотная сторона; табличка на воротах фабрики: "кто ест сахарный тростник во дворе, будет уволен". Красивая черная крестьянка с семью детьми, "а всего двенадцать, включая аборты": "У них и мысли нет о нас, тех, кто здесь в пыли и крошеве".

Везде за границей мира холодильников и автомобилей в рассрочку ("Все теперь автомобиле-сознательные", как сказала одна молодая англичанка), высококачественных магнитофонов и бесед о Лоренсе Даррелле, живут практически так же, как и во времена Троллопа, что так возмутило его сто лет назад, — отрицают регулярный труд и довольствуются принципом "с руки да в рот". Как человек в пивной под Мандевиллем, который отказался работать на бокситовую компанию просто потому, что надо было все работать да работать, а он предпочитает работать с перерывами. "Когда я ушел от бокситчиков, — сказал он, — я отдыхал целый месяц, пил каждый день лишь две моих водички (ром и воду)". Каждый из двух миров делает другой нереальным; а радиовещание погружает оба в атмосферу фантазии. Захватывающая дух бурная веселость коммерческих джинглов "Радио Ямайка" и высококачественные передачи "Ямайской радиовещательной компании", с разговорами, благовоспитанными дискуссиями и анализом новостей: и то и другое принадлежало обустроенному, уверенному в себе обществу. И я не мог соотнести это с людьми на земле, по которой ходил, и они тоже казались не более чем отрывочными словами и мотивчиками в перегретом воздухе.

* * *

Я путешествовал почти семь месяцев. Я начинал уставать. На Ямайке мои дневниковые записи становились короче и короче, а затем прекратились окончательно. Записывать стало нечего. Каждый день я видел одно и то же

— безработицу, уродство, перенаселенность, расовые проблемы — и каждый день выслушивал один и тот же по кругу идущий спор. Молодые интеллектуалы, усердно учившиеся, чтобы обогащать развивающееся, стабильное общество, говорили и говорили и начинали беситься от того, что ничего кроме как говорить они не могут. Они искали врага-угнетателя, а его не было. Гнет на Ямайке был не просто расовой проблемой или нищетой. Это результат и рабского общества, и колониального общества, и слаборазвитой экономики перенаселенной сельскохозяйственной страны; и со всем этим не может справиться какой-нибудь один "лидер". Ситуация требовала не лидера, но общества, которое понимает само себя и видит цель и направление движения. А это общество знает лишь эгоизм, цинизм и саморазрушительную ярость.

Финал во Французовой бухте

Однажды вечером доктор Льюис, ректор Университетского колледжа, сказал мне: "У меня для вас косвенное приглашение. От Гранье Вестона. Ему принадлежит одно местечко на северном побережье, Французова бухта, и он хочет оказать гостеприимство кому-нибудь, кто связан с искусством".

Я услышал о Французовой бухте почти сразу же по приезде на Ямайку. В этой стране дорогих отелей — тринадцать гиней за набитый номер на двоих в Кингстоне и до двадцати фунтов и более на северном побережье — Французова бухта считалась дороже всех. Правда, никто не знал, на сколько. Кто-то говорил две тысячи американских долларов на двоих за две недели; кто-то говорил две тысячи пятьсот. Ленч стоит пять гиней, ужин девять. Но и при этом, как сказал мне один ямаец с почти собственнической гордостью, тебе отказывают, если обнаруживается, что ты не принадлежишь к высшим кругам Нью-Йорка.

Но, кажется, если тебя приняли и ты заплатил, будет выполнен любой твой каприз. Можешь заказывать еду какую хочешь ("икра на завтрак"); пить сколько хочешь ("шампанское каждый час"); можешь совершать лодочные прогулки вокруг острова; в твоем распоряжении автомобили, лошади, плоты; можешь звонить в любую часть света. Можешь даже покинуть Французову бухту, если тебе не понравилось, и остановиться в любом отеле по выбору: бухта заплатит.

Много дней после того, как доктор Льюис переговорил со мною, я ничего от него не слышал. Забастовка почтовиков, взрыв общей тревоги, потом забастовка низших государственных служащих. Я уже собирался покорно изучать проблемы туризма на Ямайке, когда забастовки закончились, и пришло приглашение от мистера Вестона.

Мы выехали по горной дороге на северное побережье и повернули к востоку. Эта часть побережья не очень освоена: отели не загораживают море. Песок местами серый, вполне приемлемый по стандартам Англии и даже Тринидада, но отвергаемый местными. (Раздаются ни на чем не основанные жалобы, что отели выкупили все пляжи белого песка, оставив ямайцам только черный: лаконичный символ того расового негодования, которое вызывает туризм.) Дорога узкая и вьется совсем не как туристическая дорога, что бежит из Охо-Риос до Монтего-Бэй[7], - вот та, наоборот, широкая, гладкая и довольно прямая, и снабжена указателями отелей, указателями о продаже недвижимости, указателями, напоминающими водителям держаться левой стороны. Мы проезжали мимо разрушенных деревень, ничем не примечательных сельских тропических трущоб, нищета среди роскоши: какие-то совершенно безумные лачуги из разбитых досок и ржавеющего рифленого железа, более претенциозные дома из бетона, уродливые и заляпанные, грязные кафе со складами газированной воды, пирожными и готовыми лекарствами, оживляемые эмалированной рекламой безалкогольных напитков. Мы прибыли в Порт-Антонио, банановый порт, редко загруженный и совсем переставший развиваться. Затем снова пошел буш и черный песок. Трудно было представить себе здесь убежище для миллионеров.

Вскоре мы увидели, что едем вдоль длинной каменной стены. Отдельные буквы, прикрепленные к стене, выписывали ФРАНЦУЗОВА БУХТА. Мы свернули на широкую подъездную аллею. Растительность неожиданно стала выглядеть окультуренной. За асфальтированным участком гравийные дорожки вели вверх по мягким склонам и исчезали. Место было тихим. Две спортивные машины, одна красная, другая кремовая, под цементным навесом сторожки — низкого здания из камня и стекла с чистыми прямыми линиями. Еще несколько машин было аккуратно припарковано на солнце. Я с интересом и опаской озирался в поисках миллионеров и членов нью-йоркского высшего общества, но никого не увидел. Тишина была какой-то тревожной, но водитель вел себя так, будто ездил во Французову бухту каждый день. Он проехал прямо под навесом, остановился у стеклянного входа в сторожку, выпрыгнул из машины и распахнул двери и багажник с шумом, вызвавшим во мне благодарность.