не было. Аист по-кружился-покружился над хатой и наконец легко сел на старое гнездо и протяжно заклекотал, подняв к небу голову.

— Овдовел, бедолага, — проговорил Семен и подумал, что он все-таки должен пойти к сыну, потому что очень тяжко будет жить двум вдовцам в одном дворе. Завтра же пойдет.

А на крыше без умолку клекотала птица, и ее жалоба рассыпалась далеко по горам…

…Конь спокойно остановился, когда из той же вырубки, где когда-то ранним летом сладко пахла земляника, вышла женщина и застыла посреди тропинки; конь ткнулся мягкими губами в ее руку, она погладила белую звездочку на его лбу и сказала:

— Ты не был у Илька на свадьбе, да и на похоронах не захотел побывать…

— Не мог, Олена.

— Занедужил, спаси тебя бог?

— Занедужил… — и не сказал ничего больше, а хотелось соскочить с седла и исповедаться перед ней, еще молодой и красивой, обо всей своей жизни: об этой песне, что напевал день за днем смолоду и поныне, и что эта черная жизнь пахла ему все время земляникой, и что Василина была к нему добра, а Илько был побратимом, но прийти к нему попрощаться не мог, чтобы Олена не подумала: мол, обрадовался Семен. Но молчал и с коня не слезал, а конь трогал мягкими губами Оленину руку, другой она гладила белую звездочку на его лбу, — тропинка была узкая, и разминуться они не могли.

— Олена, — заговорил Семен немного погодя. — Ты год вдовствуешь, а я — два. Приду к тебе.

Она улыбнулась.

— Ой, Семене, Семене, не ходи ти до мене… — произнесла тихо, и он вдруг снова увидел большеглазую девчушку, которая кидалась в него еловыми шишками на берегу реки, и заплаканную худенькую девушку на своей свадьбе увидел. Только не было тут чертовки с лукошком земляники в руке.

— Поздно, Семен… Да и люди скажут, что мы только у ждали своего вдовства.

Она обошла коня краем тропинки, проводя рукой по его животу, по крупу; конь двинулся, и Семен сказал:

— Буду ждать в своей хате хотя бы и до смерти.

Птица все клекотала. Семен поглядел на высокую Грунь, что далеко-далеко за оврагами смотрела на мир окном Олениной хаты, в душе зазвучала еще раз песня и стихла: пришел и ей конец. Семен подумал, что ему невмоготу до завтра слушать этот отчаянный клекот, и птицу прогнать не сможет, а поэтому сегодня же спустится в село и скажет Осипу, что будет жить у него, а с хатой на горе пускай делает что хочет…

Когда солнце повисло над Грунью, Семен с переметной сумой через плечо вышел из хаты. Клекот не умолкал до сих пор. Семен поглядел на аиста, который махал крыльями и клекотал еще настойчивее, огляделся и увидел: из-за лесной полосы летела другая птица — прямехонько к усадьбе. Птица несмело опустилась на край крыши — грустное подворье сразу повеселело — и настороженно пошла к гнезду, где стоял вдовец. Сперва они приглядывались друг к другу, потом вытянули шеи, прикоснулись клювами и сразу радостно закричали. И Семен подумал, что рановато умолкла его песня, что к сыну он успеет прийти еще в косовицу или же перед зимой, незачем торопиться…

Аисты на его хате. Значит, весна будет красна!

СЕДАЯ НОЧЬ

Перевод Вадима ВЛАСОВА

Иван и Марья, успокоенные годами, добрые и щедрые дед и бабка, до сих пор помнят ту первую их седую ночь, хотя и не вспоминают о ней вслух.

До этой ночи были иные: на протяжении долгих лет они разрывались надвое между ласками и попреками.

— Если б знала, где он, нашла бы и уничтожила, как жабу, — шептала Мария пересохшими губами. — Тогда бы мы снова стали прежними и жили бы, как и раньше…

Иван молча принимал свое: где-то все-таки жил его ребенок, а Мария забеременеть не могла…

В этот же раз, уставшая от Ивановых ласк и от своего неизбывного желания стать матерью, Мария лежала рядом с мужем, словно обмолоченный сноп ржи, — чистая, белая и бесплодная.

— Если бы знала, то… — вздохнула Мария, но недосказанная угроза прозвучала теперь из ее уст как-то тихо и совсем не грозно, так, будто Мария намеревалась не страшное злодейство учинить, а одарить гостинцами эту свою непойманную жертву.

Иван удивился. Он вспомнил про седые пряди, вкравшиеся в черные Мариины волосы, — не они ли это дают себя знать? Устала, должно быть, горемычная, и от злобы и от прожитых лет…

На мгновение Ивану стало немного легче, потому что почувствовал, что с сегодняшнего дня не будет допекать уже его Мария колючими упреками, не будет больше часами простаивать на коленях перед образами, смешивая молитвы с проклятиями. Но сразу же стало и муторно Ивану, потому что понял он и то, что нынче навестил их первый день старости, которая источит Мариину красоту,