Незадолго до этого события, принесшего с собой радикальные перемены, «Фирма Moor» получила подряд на ремонт фасада от одного банка, здание которого все носило безобразные отметины войны. Видно, банкиры устыдились своего фасада. Им захотелось с подобающей внешностью встретить ожидаемое событие; работу предстояло выполнить точно в срок по оговоренной смете.

В облицовке, поврежденной осколками бомб, следовало сделать выемки, чтобы на их место поставить новые блоки ракушечника, только что поступившие из каменоломни; их нужно было точно подогнать и закрепить шпонами. Кто именно был заказчиком? Ну, допустим, «Дрезднер Банк», который поменял название, а раньше звался «Рейн-Рур-Банк».

От этой поры сохранилась единственная фотография. На ней снят молодой человек, стоящий высоко на стальных трубах строительных лесов и взирающий на мир так, будто ему открывается глобальный обзор. Демонстрируя свою профессиональную принадлежность, левша держит круглую киянку, какой работают каменотесы, другая рука сжимает долото.

Фотография сделана, вероятно, коллегой по работе. Выемка на заднем плане позволяет разглядеть, каким мощным камнем облицован фасад «Дрезднер Банка». Внутри все выгорело, но само многоэтажное здание устояло под бомбами и теперь жаждало нового капитала и новых сверхприбылей.

Юный каменотес занимает все пространство снимка, поскольку правление банка, этого монетарного бастиона, который служил любому режиму, в том числе преступному, не желало фотографических свидетельств, ограничившись устранением повреждений на фасаде. Банк вновь позаботился о своей репутации, о благообразии, хотя бы внешнем.

Худощавый паренек в кепке и комбинезоне, который стоит с самоуверенным видом на стальных трубах строительных лесов и озирает мир, — это я накануне денежной реформы. Автопортрет в позе деятельного человека.

Хотя верхние этажи банка, перед которыми я стою на лесах, запечатленный черно-белой фотографией — уже такой далекий, но еще узнаваемый, хранили на себе следы пожара и пустовали, однако зал обслуживания клиентов на первом этаже готовился к открытию.

Мы, каменотесы, сидели в обеденный перерыв этажом выше, поглощая содержимое наших судков. В одном месте пол был пробит, временный дощатый настил прикрывал пробоину, но через щели можно было заглянуть в зал.

Так я увидел, как накануне «дня X» служащие банка раскладывали на столах купюры и монеты нового образца, сортировали и пересчитывали их, делали банковские упаковки, чтобы своевременно приготовить их к чудодейственной раздаче. Я был очевидцем этой работы.

Хорошо было бы удлинить руку или забросить удочку. Тогда вместе с другими каменотесами я смог бы стать — нет, не уголовником, а благородным разбойником, эдаким хитроумным Робин Гудом, который осчастливливает бедняков: так близки и притягательны были реликвии новейшей религии.

До тех пор моя почасовая плата на стройке составляла девяносто пять рейхспфеннигов. Со сверхурочными набегало за неделю около полусотни рейхсмарок. Но они вскоре обесценились.

Если бы я знал, что внизу, в зале обслуживания клиентов «Дрезднер Банка», как и в тысячах других мест, будет выплачиваться будущее и все обретет вскоре свою цену?

Неожиданно стало возможно купить все, почти все. Витрины, вчера еще скудные, заполнились ранее припрятанными товарами. Кто имел запасы на складе, сумел быстро обзавестись новыми деньгами. Теперь дефицит казался пережитком прошлого, чем-то почти нереальным. Но все прошлое обесценилось, о нем не стоило говорить, поэтому каждый, пусть не без натуги, старался глядеть вперед.

Не знаю, на что я израсходовал те сорок марок, которые выплачивались каждому от имени лукаво подмигивающей справедливости. Может, набор карандашей фирмы «Кастелль» и новый ластик? Или набор акварелей «Шминке» в пенале с двадцатью четырьмя ячейками?

Наверное, большая часть денег ушла на оплату поездки в Гамбург, куда я пригласил маму. Ей хотелось повидать свою сестру Бетти и тетю Марту, жену папиного старшего брата, дядю Альфреда, который раньше служил в полиции и жил с кузеном и кузиной в поселке рядовой застройки на улице Хоэнфридбергер-вег, а теперь ютился где-то на северной окраине Гамбурга.

Гамбург в руинах выглядел не лучше Кёльна. Если приглядеться, обращали на себя внимание высокие дымоходы, которые устояли, хотя сами многоэтажные доходные дома рухнули.

Удивительно, но драматический театр работал. Маму всегда тянуло в театр, будь то опера, оперетта или драма — ребенком я смотрел с ней в Данцигском театре сказку «Снежная королева», — поэтому вечером мы пошли на пьесу Стриндберга «Отец» с Германом Шпельмансом в главной роли. Когда дали занавес, мама заплакала. Родственников, которых мы навещали, я не помню, зато хорошо запомнилась поездка по железной дороге туда и обратно.

По дороге туда, когда разбомбленный Рур остался позади, слева потянулась вестфальская равнина, которая выглядит так, будто в мире вообще не бывает никаких потрясений. Вижу, как мама молча сидит напротив.

Ей не нравятся мои расспросы, она пробует привлечь мое внимание к пейзажу: «Просто загляденье. Смотри, какие сочные луга, сколько коров..»

Но я продолжаю расспрашивать: «Что было, когда пришли русские? Что же все-таки было? Почему Даддау рассказывает только забавные истории? А папа уходит от разговора. Что случилось с Даддау, с тобой? Русские вас…? А когда пришли поляки…?»

Но ей не удается подобрать слова. Слышу только: «Теперь все это в прошлом. Особенно для твоей сестры. Не надо расспросов. От них лучше не станет. В конце концов, нам немножко повезло… Мы живы… Что прошло, то прошло».

А потом, на обратном пути, мама попросила меня разговаривать с отцом не так строго и резко. Ведь он настрадался, все потерял, лишился лавки колониальных товаров, к которой они оба были так привязаны. Но он не жалуется и беспокоится только о сыне. Говорит, как славно, если бы сынок приехал на побывку, а то бывает теперь редко.

«Только в следующий раз, пожалуйста, не ссорься с отцом». А прошлое надо оставить в покое. «Будь с отцом полюбезнее, сынок. Давай лучше в карты поиграем. Он всегда так радуется твоему приезду».

За те немногие годы, которые ей осталось прожить, мама ни разу не обмолвилась ни словом том, что происходило в разграбленной лавке колониальных товаров, в подвале или в квартире, где и сколько раз ее насиловали русские солдаты. О том, что ей пришлось предлагать себя, чтобы уберечь собственную дочь, я узнал из намеков сестры только после смерти мамы. У нее самой не нашлось слов…

Но и я не смог рассказать о том, что накопилось на душе: о незаданных вопросах… Об истовой вере… О походных кострах, гитлерюгендских линейках… О желании погибнуть геройской смертью подводника, капитан-лейтенанта Прина… Причем в качестве добровольца… О рядовом трудовой службы, пареньке по прозвищу Нельзя-нам-этого… О том, как Провидение спасло Вождя… О присяге знамени войск СС на леденящем морозе… «Пускай кругом измена, мы верность сохраним…» И о концерте «сталинского органа»: множестве убитых — большинство из них молодые, незрелые, вроде меня… О маленьком Гансике, про которого я пел в лесу, пока не услышал ответ… О моем спасителе, старшем ефрейторе, которому размозжило обе ноги, и о том, как меня весьма своевременно ранило осколком снаряда… О том, что до последних дней я верил в окончательную победу. Рана была легкой, однако я забывался в горячечном бреду, и мне чудилось, как я тискаю девушку с черными косами… О гложущем голоде… Об игре в кости… О фотоснимках, которым невозможно было поверить: концлагерь Берген-Бельзен, сложенные штабелями трупы — «Смотреть, не отворачиваться! Смотреть!», о невнятице, ибо этого нельзя передать словами.