Но завтра, и послезавтра, и каждый день тишина в огромной пустой квартире на Котельнической набережной представлялась невыносимой, а «хвостом крутить» в местах скопления светской публики на самом-то деле не было никакого настроения, поэтому Елена Львовна торопливо одевалась, подхватывала свою самую поместительную сумку и неслась в такси на Воробьевы горы. По пути несколько раз останавливала машину и сорила деньгами, выбирая фрукты пороскошнее и скупая красочную, писклявую, мигающую и тарахтящую ерунду, которая могла вызвать интерес у Левушки, и врывалась в Юлькин тускловатый дом ракетой из фейерверка. Сбрасывала манто и сапожки, обувала свои личные тапки, почему-то огромные, как снегоступы, и, шаркая, семенила к манежику внука.

– Привет! – голосила она. – Как поживают наши глазки? Умывались сегодня? А пальчики? А зачем это мы пальчики жуем? Бабушка грушу привезла! Во-от такую! Желтую. Давай-ка грушу пожуем вместо пальчиков. И – гулять. По слякоти. По морям, нынче здесь, завтра там. Авось не потонем. «А наша лодочка блатна-ая…» Сугробы-то растаяли. Не зима, а очередная климатическая невнятица.

К лету, и уж подавно к осени, Левушку коляска перестала устраивать – он желал ходить сам. Так желал и так настаивал на своем, что довел Елену Львовну до унижения ее барского достоинства: она купила кроссовки, потому что угнаться за Левкой на каблуках было невозможно. И предугадать направление, которое он выберет для побега, тоже представлялось задачей невыполнимой. Выход был только один – держаться рядом с Левушкой – на рысях – и в случае его криминальных поползновений, например, если ему приспичит вдруг изучить содержимое уличной урны или понесет на проезжую часть, хватать за лямки его комбинезончика. Левушка этого терпеть не мог и тут же закатывал грандиозный скандал.

Но Елена Львовна стала к тому времени закаленной бабушкой, и скандалы ее не могли напугать.

– Ха! – говорила она. – Я тебя поймала, Лев! – И с некоторым усилием приподнимала его за лямки, как сумку. – А теперь ты попробуй-ка, поймай меня, шуструю козочку, старую московскую студенточку. Ты даже рок-н-ролл сплясать не умеешь, а туда же – козочек ловить. Не поймаешь! Не поймаешь!

Елена Львовна коварным образом заманивала набегавшегося и подуставшего Левку в коляску, вручала ему бутылочку с питьем и ждала, когда он задремлет, напившись соку. Сонного она везла его к зеленой скамейке под свою любимую липу, все больше желтевшую что ни день, везла, укачивая и причитая:

– На какие жертвы мне приходится идти ради тебя, несносного мальчишки! Я тебе что, хиппи, в этаких кедах ходить? Даже если они называются «Пума»? И с рюкзаком! С рюкзаком только тетя Ритуся ходит, которую ты ни разу не видел. Меня за бандитку примут! За гангстершу. Кеды, просторные штаны и куртка из парусины, даром что фирменной, черные очки, платок до бровей, будь он трижды английский, рюкзак, а в рюкзаке… автомат. Видел бы меня Микуша! Он бы сказал: «Еленочка! Боюсь, ты никогда не устанешь быть молоденькой и взбалмошной! Боюсь, уведет тебя какой-нибудь недобитый гусар, какой-нибудь ле гран амант из французского посольства». Ну, здесь ты ошибаешься, Микуша. Никогда я не была особо взбалмошной. Так, в меру. Я была, конечно, очень хорошенькой, но разумной. Разумной и расчетливой ставропольской интриганкой. А не была бы, тебе не довелось бы на мне жениться. А цену гран амантам я узнала еще в ранней молодости. Как-то сразу поняла, посмотрев на чужих амантов, что ни хрена они не стоят. Дешевы, как пластмасса. И мозгов никаких. Жизненных перспектив, стало быть, тоже. А манеры! Фу! Как у… у засахаренных козлов. Левка, ты спишь? Ну, слава богу.

Она ставила коляску со спящим внуком рядышком с зеленой скамейкой, усыпанной липовым осенним золотом, расстилала припасенную загодя газетку, усаживалась, вытягивала уставшие ноги и раскрывала свою изящную сумку-рюкзачок, где находился, конечно же, не автомат никакой, а очередной романчик. Легонький романчик с любовью, амнезией, роковыми совпадениями и несовпадениями, коварными изменниками, прозорливыми гадалками, дуэлями над обрывом, наказанием коварных изменников, с богатством таинственного происхождения, свалившемся как снег на голову, и со счастливым завершением. В общем, все, как должно было бы случаться в жизни, если бы была на свете справедливость.

– Очень правдоподобно, – бормотала Елена Львовна. – Очень правдоподобно, – бормотала она однажды, подбираясь к концу книжицы. Светило солнышко сквозь золотые липовые кружева, светило почти совсем по-летнему, вопреки октябрю. Все напоминало о прошлой осени, и Левка вроде бы спал, и оставались считаные страницы – самый смак, развязка, которой она ждала с нетерпением, с замиранием сердца. Минуты счастья наступили для Елены Львовны, и она в упоении бормотала: – Очень даже правдоподобно.

Все как у людей. Он – благородный умник, а она – благородная дура. Вот сию минуту они наконец обвенчаются, а еще через пару страниц заведут детей. Какими, интересно, у них будут дети? Благородными полоумными или благородными полудурками? Но есть надежда, что род прервется, – продолжения-то вроде бы не предполагается. Или… А?

Елена Львовна обернулась к сидящей на другом краю скамейки женщине, так как ей послышалось, что та сделала некое замечание по поводу комментария Елены Львовны к прочитанному. До сего момента Елена Львовна игнорировала свою соседку, поскольку на той была уж совсем дешевая курточка с высоким воротником, поднятым до ушей, поношенные ботиночки на шнурках, обвислая юбка из драпа «в елочку» и черный сиротский беретик, надвинутый на брови по моде доживающего свой век рижского журнала «Силуэт». Сумка из поддельной кожи облезла по углам, обнажая нитяную основу, а солнечные очки происходили отнюдь не от Гуччи, но штампованы были из дешевой отечественной пластмассы, ломкой и тусклой. Очки, можно не сомневаться, призваны были прикрывать густую синеву вокруг глаз, свидетельствующую о тяжелых личных обстоятельствах. Впрочем, пудра не осыпалась со щек на темный воротник курточки, а помада на губах лежала довольно ровно, хотя, судя по невразумительному оттенку, происхождение имела отечественное.

Все это Елена Львовна успела заметить краем своего опытного глаза, когда «мадам Барахолка», как она с ходу определила сущность присевшей рядом с ней бедняжки, еще только подошла к скамейке. Елене Львовне бедно одетая дамочка была неинтересна. Она лишь про себя пожалела о том, что скамейка не ее личная, а общественная, но с этим-то, увы, ничего нельзя было поделать.

Но теперь «мадам Барахолка», кажется, что-то произнесла, и Елена Львовна, отвлекшись от чтения, переспросила:

– А?

– У вас сейчас кавалер сбежит, – сообщила «мадам». – Ловите его, пока не поздно. Такой славный… Сильненький.

Надо же, глазки светлые при темных волосках, – рассуждала «мадам» тусклым голосом, усталым и потусторонним, таким, будто посетила ее сильная мигрень. – Сколько ему? Года полтора? Нет, пожалуй, меньше. Просто крупный.

– А? – все никак не могла вернуться в действительность Елена Львовна. – Полтора чего?

– Да держите же! Он сейчас опрокинет коляску! – обеспокоенно воскликнула «мадам».