– А лет-то ей сколько?

– Четырнадцать.

Девочка смущается, улыбается, отводит глаза. Потом поворачивается ко мне, снова улыбается и снова глаза отводит.

– А зовут-то её как?

– Светой её зовут. Понравилась?

– Очень.

Мы идем в дом. Дядя умер несколько лет назад. Последние годы его жизни тетя Настя ездила по детям, то в Туркмению, то в Калинин. Детей много, в разных городах. Дядя пил. И умер. А тетя Настя даже на похороны не приехала. За что Александра Васильевна, сестра умершего, с ней и не общается.

А тетя Настя все говорит:

– Увидеться бы. Что ж Александра к нам не приходит? Давай в субботу, Нинка приедет с мужем, и ты приезжай.

А я всё гляжу на Светку, а она всё смущается. Я и говорю:

– А пусть Светка с нами поедет, заодно и Александра Васильевна на неё поглядит.

– А пусть поедет, – говорит тетя Настя.

И вот Светка едет с нами. Сидит на заднем сиденье и с Киркой, дочкой мочаловской, величественно беседует. Нет-нет да и глаза наши в зеркале встречаются, и снова она улыбается, но отводит взгляд. Ей игра эта нравится. Она делает вид, что ей неприятно такое к ней внимание. Но если я не смотрю на неё, то чувствую, что она ждет моего взгляда, чтобы снова отвернуться.

Светке очень подходит её имя. Светка она. И в то же время Светлана, поскольку шесть лет занималась художественной гимнастикой. Но бросила, не дотянула до звания мастера. А бросила, потому что надоело. Надоело, и всё. И вообще, у неё здесь, в Киверичах, много кавалеров. Что же они будут делать без неё сегодня вечером? А с ней бы они на мотоциклах ездили до поселка заготовщиков и обратно.

Мы приезжаем в Ивановское и идём в кино. Увидев наш клуб, Светка фыркает. У них, в Киверичах, клуб лучше. Что несложно.

Кино Светке тоже не понравилось. Она его второй раз смотрела. Почему-то во второй раз ей это кино понравилось меньше.

Я спрашиваю:

– А что же вы не сказали, мы бы не пошли?

– Да ну, – говорит Светка, вот и все объяснение. Её трясет от холода. Я даю ей куртку. Добегаем до дома.

– Света, есть хотите?

– Нет.

А чаю хотите?

– Нет.

Настроение у Светки подпорченное. Там кавалеры с мотоциклами, а тут не поймешь что.

– Я вам наливаю чай.

– Не хочу.

– Всё равно наливаю.

– Не люблю.

– Света, – вступает Александра Васильевна, – выпей чаю, согрейся.

– Не буду.

Говорим с ней о её гимнастике:

– Жалко, что вы, прозанимавшись шесть лет, бросили.

Я ей говорю «вы», она мне – ты. Я её спрашиваю:

– Света, а почему вы мне говорите «ты»?

– Хочу и говорю.

– А учителю тоже так говорите?

– Я ему никак не говорю.

– Но это же нехорошо, что вы «тыкаете» старшим.

– А я могу с тобой вообще не говорить.

– Ну и пожалуйста, – говорю я.

Она встает со стула, долго испытующе смотрит на меня, потом ложится спать.

Утром едем на речку. Мочалов тянет нас в какое-то удивительное место. До этого места мы не доезжаем. Переехали речку. Тормоза у нас свистят. Мы возвращаемся. Снова переезжаем речку. Останавливаемся. Пытаемся разобраться в тормозах. Подходит совершенно нетрезвый шофер, долго что-то советует, путая слова.

Света бродит по реке, издали поглядывая в мою сторону.

Мы с ней разговариваем. Но она ко мне никак не обращается, чтобы не «тыкать», но и не «выкать». Утром она с нами завтракала. И мы кричали:

– Ура! Светка соизволила позавтракать с нами.

Возвращаемся домой. Приходит дядя Витя. Подкручивает что-то в тормозах. Надо сказать, что камера, заклеенная три дня назад, тоже спустила.

Дядя Витя в машинах разбирается. Он – инженер в колхозе. Начальник на станции. Мочалов выносит бутылку. Дядя Витя быстро хмелеет. Видно, легло на вчерашнее.

«И потекла печальная беседа» (Есенин).

Он, дядя Витя, был председателем в соседнем колхозе. Но как-то, в нетрезвом состоянии, перевернулся вместе с машиной. Из председателей пришлось уйти. Теперь машинами руководит на машинно-тракторной станции.

– А тракторов-то у меня – 26 штук, а шоферов – 13. Кто на одном, допустим, колесном, а завтра на другом, на гусеничном.

А ещё он секретарь профсоюзной организации.

– Значит, в тридцатых годах колхоз наш назывался «Пятилетку в четыре года», потом – «Имени Сталина», теперь – «Заря».

Значит, раньше семь бригад было, считай по 30 человек, значит, двести с лишним работников. Сейчас у меня на профсоюзном учете 82 человека.

А сколько работает? Председателю 25 лет. Он зоотехником был. На заочном учится. Нет, он парень ничего, только молодой, неопытный.

Я ему говорю: «Дождь, давай силос делать».

Он думает. А чего думать? Раз дождь – надо силос делать. Конечно, у коровы желудок так устроен, что ей твердый корм нужен. Но и силос, раз дожди.

А водить-то машину никто не умеет.

Я 25 лет вожу. Зять приехал, я говорю: «Не можешь ты водить. Я сел. Я-то могу водить. Я тебя провезу». А он говорит: «Так, как ты, я не могу». Я 25 лет вожу. В яму надо в накат, а уж из ямы газку немножко, чтобы не буксовала. Ну, извините, если что не так.

Везем Светку в Киверичи. Дождь проливной. Привозим. Жалуемся тете Насте, что она гимнастику бросила. У тети Насти глаз настороженный становится. Чувствуется, она так это не оставит.

Светка выходит в соседнюю комнату, ложится на диван, смотрит оттуда. Мы прощаемся. Я захожу к Светке. Тетя Настя с Мочаловым ушли из дома.

– До свидания, Светлана, – говорю я и протягиваю руку.

Светка поворачивает ко мне лицо в слезах, кидается мне на шею, плачет и шепчет: – Неужели никогда больше не увидимся?

Прошло тридцать лет. Мы снова увиделись. Я уже известный писатель. Она – мать-героиня, пришла ко мне. Я лежу с радикулитом. На полках мои книги, фильмы в коробках, книги, переведенные на монгольский и мальгашский языки.

Светка поседевшая, я – совсем седой.

– Всю жизнь вас любила и любить буду. У меня трое детей, и все они названы в честь вас: Леонидом, Алексеем и Леопольдом.

– Вообще-то, меня Лион зовут, – обиженно говорю я.

– Ах, – вскрикивает она, – жизнь прожита зря.

– А гимнастикой вы больше не занимались?

– Ну как же, я заслуженный мастер спорта, чемпионка Спартакиады народов. На всю жизнь запомнила я ваши слова о том, что художественная гимнастика откроет мне дорогу в любой вуз.