Тетя Вирджиния выходит вперед, разжимает руку над ямой и высыпает горсть земли на могилу Генри. Лицо у нее бледное, осунувшееся. Если есть рядом кто-то, кто понимает мою боль, так это тетя Вирджиния.

Я несколько раз начинала рассказывать ей про те последние мгновения на реке с Генри и Элис, но что-то всякий раз не давало мне произнести эти слова вслух. Отчасти причина в том, что — без свидетелей и доказательств — мы с Элис можем преподнести эту историю в совершенно противоположных видах, уж это точно. Но дело не только в этом, а еще и в другом: пустом выражении в глазах тети Вирджинии. Осознание, что даже ее силы не безграничны, что и она может не вынести всей правды. И, если уж говорить совсем откровенно, хотя бы перед самой собой, — в душе у меня клокочет ярость, свирепая и страстная ярость. Я хочу сама совершить воздаяние.

На свой собственный лад.

Я отворачиваюсь, когда Элис, в свой черед, подходит к краю ямы и высыпает горсть земли, что с глухим стуком падает на маленький гробик.

Тетя Вирджиния смотрит на меня, но я качаю головой. Не желаю, чтобы из-за меня хотя бы малая толика земли помогала засыпать Генри в его могилке между матерью и отцом. Я уже несу свою долю вины.

И этого больше, чем достаточно.

Тетя кивает и молча глядит на священника. Тот, похоже, понимает ее. Он закрывает Библию, говорит тете несколько слов, а нам с Элис кивает и бормочет что-то неразборчивое. Я еле выношу все это, мне невмоготу, что он тут, рядом, весь в черном, сплошное олицетворение смерти и отчаяния. Я киваю и отворачиваюсь. К моему облегчению, священник быстро отходит прочь.

— Идем, Лия. Вернемся в дом.

Тетя Вирджиния стоит у меня за плечом, мягко взяв за руку повыше локтя. Я чувствую, как переживает и тревожится тетя, но по-прежнему не могу заставить себя поднять на нее глаза.

В ответ я лишь мотаю головой.

— Лия, не можешь же ты оставаться тут весь день. Приходится сглотнуть, чтобы вновь обрести голос — так долго я молчала.

— Я немножко. Побуду еще тут.

Она заметно колеблется, но потом кивает.

— Хорошо. Только недолго, Лия.

Она идет прочь. Элис следом за ней. У могилы остаемся лишь мы с Эдмундом. Эдмунд молча стоит рядом, со шляпой в руке, по его грубому, обветренному лицу совсем по-детски катятся слезы. Его присутствие почему-то действует на меня успокаивающе, рядом с ним не надо ничего говорить.

Я гляжу в пустоту — туда, где будет проводить вечность тело моего брата. Так грустно, так страшно — что его мальчишеская улыбка, его яркие глаза навеки останутся в этой земле. Земле, что промерзнет насквозь и окаменеет с приходом зимы, перед тем, как по весне взорваться буйством полевых цветов, которых я уже не увижу. Меня уже не будет здесь.

Я пытаюсь представить себе это, запечатлеть образ могилы Генри, поросшей фиалками. Сохранить в памяти, чтобы я могла живо вызывать этот образ, даже когда буду далеко-далеко отсюда.

И вот, наконец, я прощаюсь с ним.

* * *

Я устала, ужасно устала, но все же в ночь после похорон Генри никак не могу уснуть. Не горе лишает меня сна — нет, что-то другое, маячащее на самой границе бодрствующего разума. Я знаю, что это очень важно — хотя не могу сказать, почему или как именно.

В голове все вертится та история из нашего детства. Та самая, которую напомнил мне отец, чтобы доказать, что это именно он — в тот раз, когда говорил со мной устами Сони, до появления Зверя. Я помню тот эпизод. Помню, как Генри храбро пытался овладеть собой, но не мог сдержать слез, и они так и текли у него по щекам, пока маленький кораблик, весело подпрыгивая, уносился вниз по течению. Помню, как Элис не хотела, чтобы я строила тот злополучный плот. И помню, как я — вся вспотевшая, такая неловкая в парадном фартучке, неуклюже приколачивала друг к другу разномастные куски досок, потому что мы же не могли просто так стоять и смотреть, как Генри плачет из-за любимой игрушки.

Это память о Генри ведет меня в его комнату. Память о его глазах, лице, сияющей улыбке. Возможно, перед отъездом мне просто-напросто надо еще хотя бы раз побыть рядом с ним.

В спальне у него тихо, все в том состоянии, как он оставил комнату. Я прикрываю за собой дверь, чтобы никто не потревожил меня в эти последние минуты, что я проведу с моим братом. Сев на краешек кровати, беру в руки его подушку. Она все еще хранит его запах. Запах книг, запах дома, что был ему и тюрьмой, и убежищем, и чуть различимый сладковатый запах липких мальчишеских пальчиков. В груди сжимается, и я боюсь, что просто не смогу дышать.

Положив подушку обратно, я взбиваю и разглаживаю ее — совсем как в те времена, когда он был совсем маленьким и я подтыкала ему одеяло или читала ему сказку на ночь. Подхожу к книжному шкафу — ведь Генри был так похож на нас с отцом по части любви к хорошей истории. Вот они стоят тут, все на подбор, — любимые мной с детства томики, и многие другие. Взор мой притягивается к корешку «Острова сокровищ» — как горели глаза Генри, когда мы, бывало, читали эту книгу с ним вместе. Я вытягиваю ее с полки, наслаждаясь весом тома у меня в руке, приятной гладкостью старой кожи.

Насколько я помню, книга снабжена иллюстрациями — гравюрами, на которых изображены различные сцены из нее. На одной из них группа моряков копает землю на пляже — пытается отыскать зарытый клад. Именно при виде этой картинки в голове у меня проносится какая-то искорка.

Пала велел мне спрятать его. Велел его сохранить. Для тебя, Лия.

Разум мой пытается отрицать эту возможность, но сердце уже так и подскочило в груди, гадая — а так ли уж бесцельно это, казалось бы, совершенно случайное блуждание мысли.

Я осматриваю книжную полку, зная: это было тут с тех пор, как Генри потерял кораблик в реке. Сперва я ничего не нахожу. То, что я ищу, спрятано в самом дальнем углу полки. Но когда взгляд мой останавливается на этом живом и ярком оттенке алого — не угасшем, не растерявшем цвета за все эти годы, — я понимаю, что наконец нашла.

Привстав на цыпочки, чтобы дотянуться до стеклянного ящичка, я вспоминаю, сколько часов отец с Генри возились, чтобы построить модель. Отец, который совершенно не любил ничего делать руками — разве что листать любимые книги, — много дней кряду просидел рядом с Генри, нагнув голову и тщательно приколачивая друг к другу крошечные деревянные детальки. Бережно раскрасив лодочку в точно те же цвета, какими был раскрашен уплывший кораблик Генри, отец отнес поделку к стекольщику и запечатал в стеклянном ящичке — чтобы у сына навсегда осталась память о любимой игрушке.

Гладкое, ровное стекло холодит руки. Я пытаюсь отсоединить его от основания, на котором покоится модель кораблика. Оно закреплено прочно — и хотя тихий голосок изнутри стыдит меня за то, что я разбираю игрушку Генри, другой, более сильный голос, твердит, что именно затем неведомые силы и привели меня сегодня сюда.

Повертев ящичек в руках, я осознаю: количество мест, где тут можно что-либо искать, весьма ограничено. Поэтому я уделяю особое внимание деревянной подставке, квадратной, покрытой слоем темного лака. Я хорошенько тяну за нее, однако она все равно не отсоединяется от стеклянного ящичка. Какая же она толстая, эта подставка. Неожиданное наблюдение заставляет меня остановиться и призадуматься. Не меньше трех дюймов толщиной — многовато для такого крохотного кораблика. Но, конечно, это просто такой пьедестал почета — потому что отец хотел порадовать своего единственного сына.