Я да Саня, да еще через улицу Максим – разбирались с немцевой березой долго. Я как увидел, что нам двоим не в подъем, позвал – помоги, дрова заберешь для бани. Он согласился. Придурок немец как уехал на месяц, весь месяц и пилили. Полтора обхвата. Но лучше один раз спилить, чем всю оставшуюся жизнь грести эти гребаные листья. Саня один раз сгреб и говорит: пилим, папа. Немцу делать нечего… по весне крышу подметал, свою и нашу. Больше не будет, не с чего. Рябину его, четыре ствола, завалили при нем. Первый ствол срезали – на него столбняк нашел, три дня говорить не мог. За три дня мы с рябиной управились. Последний ствол ловко отвели веревкой и обрушили за дом, на его колючку. Та была невысокая, вровень с немцевым балконом, а крона во весь немцев палисадник. Листья как у пальмы, опадали целиком, и оставалась слегка разветвленная культя. В воскресенье немтырь, чуть живой, поехал экзамен принимать – у них в вузе без выходных, когда сессия. Мы успели покончить с его жасмином и сиренью. Пни тут же выкорчевали, чтоб ничего нельзя было доказать. У него не сад, а лес – плодов не дает. Липа была на границе с нашей землей, нечего и спрашивать. Туды ее. Осталась береза, но это дело долгое. Запасли скобы, купили здоровенный удлинитель, одолжили у Максима циркулярную пилу и ждем. Наконец экзамены кончились, маразматик выкатился куда подальше. Саня так на березе и торчал, опиливая сучья – не за всякой нуждой спускался. По вечерам жег костер до неба. Я ему обещал: построю вроде бы гараж на две машины, на самом деле летний дом над гаражом, и запишу на его имя. Он и старается. Пусть строит, а писать на него смысла нет… Еще какая невестка попадется… потом будешь локти кусать. Пока парень тихий, восемнадцати нет. А там, глядишь, такой прорежется голос! Мы с Татьяной это уже проходили… Нике двадцать… Как записали на нее свою часть дома – живо тон изменила. Но так уж пришлось… Я должен был по генеральной доверенности от прежних хозяев оформить дарственную на кого-то, а прописка была только у меня и у Ники. Татьяна с Саней не выписываются из Бекабада… Теща уже одну квартиру толкнула и деньги зажала… Говорит, пришли бандиты, отняли… Знаем мы этих бандитов… никому не верь… себе самому, и то когда трезвый. Березовый пень не выкорчевали – корни уходят к соседу Троицкому, с ним лучше не связываться… не тот случай. На пне Саня пилит Максимовой пилой шлакоблоки. Респиратор – фигня… только время тратить… надел, снял. Мои отец-мать всю жизнь на вредности проработали, и ничего… до самой смерти на ногах. Даже на пенсию не ушли. У детей не побирались, что нужно – было. Ну, у меня вообще все было… машина, гараж… трехкомнатная квартира. Работать надо, а не сидеть… Чурки мне заплатят за все, что я потерял.

Нет хуже мертвой черной пыли на пне, где я сижу. У мальчика грустные глаза и впалая грудь. Один из всей семьи носит крест. Я обхожу стороной, мне нельзя. Старый немец видит больше других. Говорит друзьям художникам: у Сани впереди какая-то страшная болезнь, не то увечье… энергетическая оболочка со вмятиной. Э-гей, березовые дриады с вырубки! иду к вам. Цветов уж нет – венки из желтых листьев совьем. Сгорело твое дерево, подружка? Мое спилили… Будем танцевать.

Нина, гляньте! Почему-то к Ярославу Антон Ильич никогда не обращается… может быть, обозначает именем Нина обоих супругов. Вон они, танцуют в венках… как у Камиля Коро… Кто? Ну березовые дриады… голубкинские голубки. Я и свою вижу – дальнозоркими глазами… Вот она наклонилась, подняла венок… платье льнет к ней на ветру… зеленое платье. Как вы всё это разглядели, Антон Ильич? Нина, моя – явная прима… А те кордебалет. Пошла исполнять свои вариации… А те стали полукругом. Ни с кем ее не спутаю… Так любил березу… засыпал и просыпался под ее шум. Après de mon arbre je vivais heureux. Теперь закрываю на весь день окна от черной пыли… живу тут, на вырубке. Нет худа без добра – поэтичное получилось место… пожар способствовал к украшенью. И козы, и музы, и сонм безработных дриад… Я ведь тоже без работы… Устраиваться на новое место боюсь… Голосовые связки то слушаются, то не слушаются… на нервной почве… А маматовской оккупации конца не предвидится… Так что улучшенья ждать не приходится. Полно, Антон Ильич, вы с нами разговариваете без сучка без задоринки. Так ведь это с вами, Нина! «Антон Ильич, – кричит издали Зинаида Андревна, – за молоком приходите после семи!» Ее собака Брешка добавляет: «Ау-у…»

Я из крымских татар, моих Сталин к чуркам выселил. Но это ничего не меняет, Сталин остается Сталиным. Вон он у меня на груди… татуировка… лучи от него исходят… А на запястьях имена жены и детей… самое дорогое. Крымские татары научили чурок всему… рыть новую яму в стороне от отхожего места, старую засыпать, будку переносить. Без них чурки уделались бы выше головы. Все они таковы… ходят на четвереньках. Армяне, грузины… в общем, черные. Взял двоих узбеков – делать фундамент… перекосили нафиг. Сложили полэтажа и просят денег – жрать им, понимаешь, нечего. Не дал, выгнал. Позвал других – не идут. И не надо… Саня справится. Мы там были уважаемые люди, и здесь будем. Пять лет без канализации проживем… туалетное ведро в снег выливаем – гараж построим по первому разряду. Пусть пока без машины… на будущее… будущее светло и прекрасно.

Ну конечно, Нина, немецкий я понимаю лучше английского и французского, хоть и не учил. Мы же с вами жили на немецких книгах по искусству и немецких пластинках. Чего там понимать… ich träume, ich sterbe. А венгерские книги по искусству у меня только ради картинок. Венгры, я думаю, больше всех усердствовали при возведенье вавилонской башни… никто их не понимает. Ярослав… (ага, наконец-то заметил, что Нина не одна) сколько может стоить плеер? – Смотря какой, Антон Ильич. – Самый обыкновенный… Лишь бы наушники были зверские… не слышать ихней попсы. – Наушники, Антон Ильич, придется купить отдельно, тогда будут зверские. Две тысячи на все про все. – Рублей? – Конечно. (Вздох облегченья.)

Подходит к дому. Издали слышит: бум, бум, бум… ведь это был мой первый раз… ну что ж ты сразу не сдалась… как сильно я тебя хотел… но до утра не дотерпел. Мальчик кашляет, сидя верхом на стене – уже почти этаж. Что узбеки сложили, то как раз ровно. Углы не прямые, но место для котлована Маматов-отец разметил сам, его грех. Кладка Сани никуда не годится… дутая, как пакет с прокисшим кефиром… продавилась наружу – парень висит над пустотой. Антон Ильич хочет сказать ему, но связки отказываются повиноваться, как и всегда, когда нужно обратиться к соседям. Держась за горло, проходит к себе на раскаленную веранду. Задергивает занавески от вконец обезумевшего октябрьского солнца. Поскорей греет обед, стоящий на плите. Ест, давясь, моет посуду, хватает сумку на ремне. Спешит с одной вырубки на другую – с садовой на лесную. Мысль пришла, пока обедал… слава богу… есть что писать, во что уткнуться носом. Философия в России начала двадцать первого века… qu'est-ce que c'est? Никто не знает. Дело одиночек-бессребреников, стало быть, его дело. Кто-то не открывающий своего лица бросает ему вызов… Вызов принят.

Я ее видел… вот как пень березовый вижу. Только что слез со стены… сумерки, гарь, розовое небо, песок под ногами хрустит – пополам с цементом. Сидит, ступни босые ровненько поставила, платье короткое на коленях одергивает. Зеленое платье. Поет тоненьким голосом, неясно так: а снится нам трава, трава у дома – зеленая, зеленая трава. Какая там, к черту лешему, трава… чурки все засыпали нафиг, когда котлован рыли. Забор немцев мы с батей снесли, чтоб можно было к дому подогнать хоть самосвал, хоть подъемный кран. У идиота теперь не участок, а проезжая дорога. Сам хожу – полные сандалии крошки от шлакоблоков… а она босиком. Хотел подойти – ноги не слушаются. Сердце колотится, и крест на груди весь перекрутился. Нечисть лесная… А красивая, блин.