А воровкой я себя так и не признала. Зависла не тут и не там. Незакрытое дело, нитка, тянущаяся из прошлого сквозь все слои настоящего. Враг как фокус, гарант, как черная свечка, вытягивающая в себя весь смысл. И если она потухнет — ищи, Джерри, смысл заново.

Так мы привязываемся к своим мучителям, да?

И это я еще Мокки считаю психом.

Мокки. Тилвас. Тилвас. Мокки. Не бывает такого, чтобы кого-то, по кому ты сохнешь пять лет, ты за пару недель променял на другого. Не бывает такого, что ты вообще нормально влюбляешься, если в груди — чернота. Ты не можешь дать то, чего у тебя нет.

Во мне нет любви. Откуда ей взяться? И в Тилвасе нет. В Мокки нет. Во всей Шэрхенмисте, кажется, есть только тёмное шевеление, танцы уставших, спотыкающихся на каёмке вечности, захлебывающихся глубиной и спокойствием прахова океана, что смывает поколение за поколением, не приводит ни к чему, кроме повторяющегося ритма бесчеловечной вечности.

Как и зачем создавать свет, если сам ты — слеп? Он получится извращенным.

Только и остается, как рёххам, думать: прикольное тело, такое интересное, такое материальное, развлекусь-ка с ним, пока можно, раз уж дают.

…Как бы ни были воспалены, судорожно заняты мои мысли, чуткие воровские уши услышали стук в дверь номера. Я выключила душ, в густом молочном паре с трудом нашла полотенце, и, разгоняя руками мельтешение тихой истерики, пошла в комнату.

Наверное, принесли ужин.

Но когда я открыла дверь, за ней стоял Мокки Бакоа. Темнее смерти, с лихорадочным румянцем на острых скулах, с волосами, всклокоченными еще сильнее, чем обычно. Глаза Рыбьей Косточки горели, как антрацитовый некромантский огонь, были воспаленно-сухими, яростными. От Мокки пряно пахло кожей, солью и чем-то неуловимо-густым, вмиг разлившемся по комнате терпкой аурой. Его трясло.

— Пей, — сквозь стиснутые зубы приказал Бакоа, хватая меня за шею и поднося к моим губам какую-то склянку. — Пей, Джерри.

Его голос доносился будто из подземного мира. Глаза то ли проклинали, то ли молили о чем-то — я не могла оторвать от них взгляда, мне казалось, мир рухнет, если я сейчас моргну. Все будет потеряно. Я приоткрыла рот, и Мокки влил в меня вязкое зелье.

Когда пузырек опустел, вор отшвырнул его — тот разбился о стену с жалобным всхлипом. Мокки ногой толкнул дверь, захлопывая ее, двумя руками обхватил мое лицо и глядя с ненавистью, полным отчаяньем, поцелуем впился в мои губы.

Я замерла, не веря, что это действительно происходит.

Точнее, попыталась замереть: то, с какой силой прижался ко мне вор, заставило меня отступить на несколько шагов назад.

Подожди!

Подожди.

Дай осознать…

Осознать не получалось: в голове будто взрывались огромные фейерверки, оставляя лишь бездумное чувствование, сырое проживание момента.

Мы с Мокки с грохотом врезались в шкаф. Что-то треснуло у меня за спиной, под ногами хрустнули осколки. Я задохнулась от неожиданности и наконец подалась Бакоа навстречу.

Клубок нервов.

Комок оголенных эмоций.

Здравствуй.

Я ошалело погладила шею Бакоа там, где были такие глубокие впадины над острыми ключицами. Другую руку я попыталась запустить ему в волосы, но Мокки не дал — непререкаемо перехватил мои пальцы, сплел со своими и с силой прижал к дверце шкафа у меня над головой.

— Джерри, — с непонятной интонацией сказал он и вновь стал меня целовать.

От Мокки исходил жар, настоящее пламя — беспощадное, все сжирающее. Когда его рука спустилась от моей скулы вниз — очертила линию подбородка, дальше на шею, на плечи, на твердый краешек махрового полотенца — я открыла глаза.

Я хочу это видеть.

Оказалось, Бакоа все это время смотрел на меня в упор, не моргая. Это было так внезапно, что я вздрогнула. Его глаза светились отчаянной решимостью и одновременно уязвимостью — он никогда ещё не выглядел таким открытым. Я впервые рассмотрела, какие у Мокки густые ресницы. Какие светло-зеленые прожилки пляшут на темной радужной оболочке.

Настоящее море в глазах.

Ночное и рассветное. Черно-зеленый океан.

Мокки, кажется, тоже увидел меня как-то по-новому. Мы замерли, разглядывая друг в друга в сгустившейся ночной темноте. Я чувствовала, как горят у меня губы, как стесаны костяшки пальцев, прижатые к шкафу твердой рукой Бакоа. Как внутри одна за одной падают, рассыпаются башни из надежды, сомнений, мыслей, остается только всепоглощающее желание.

Тусклая, неважная комната. Мокки — единственный источник света. Маяк.

— Почему сейчас? — с трудом выдохнула я, шаря по его лицу ищущим взглядом. — Что было в зелье?

Мокки резко мотнул головой.

— Неважно.

— Важно.

— Ты хочешь спорить со мной, Джеремия Барк? — брови вора взметнулись вверх.

— Я хочу знать.

— Так знай: я люблю тебя, ясно?

Я подумала, я ослышалась. Мокки криво усмехнулся, задрав острый подбородок. У меня подогнулись колени.

— Но не так, как хочу, — жестким, хриплым шепотом закончил Бакоа, до боли вцепившись мне в плечо. — И Дикая охота снова напомнила мне об этом. Зелье было не для тебя, Джерри. Для меня. В первую очередь — для меня.

— Я… — начала я растерянно, но в этот момент внутри у меня что-то щелкнуло.

Осознание — такое простое. Когда пазл складывается в единую картинку. Как будто я очень давно подозревала это, но только сейчас наконец-то решилась признать.

Возможно, как и Мокки.

Мы снова посмотрели друг на друга. Оценивающе. Откровенно. Зелье — странный эффект — добавляло не только безумие, но и спокойствие, предшествующее шторму. Грудь Бакоа тяжело вздымалась. Задравшаяся майка обнажала худой подтянутый пресс. Жилистые руки, казалось, могут перемолоть мои кости в муку. Меня колотило, я чувствовала, как внутри проходят то горячие, то ледяные волны – смесь ужаса и предвкушения. Напряжение в комнате ощущалось физически, и единственная маг-сфера на письменном столе не выдержала и лопнула.

Грянул дождь: забарабанил по распахнутым окнам, по деревянному подоконнику, по крыше.

Три…

Два…

Один…

Когда небо расчертила тугая тетива молнии, мы с Мокки вновь набросились друг на друга.

В кромешной темноте мы опустились на пол. Вместе с майкой я сорвала прахову бритву с шеи вора и выбросила как можно дальше. Мокки порезался об осколки флакона.

От минуты к минуте мир становился все иллюзорнее. Эффект возбуждающего зелья ходил по комнате густым туманом. Я хотела запомнить каждый момент, каждый кусочек кожи Бакоа, его касания, шепоты, тяжелые взгляды — это не повторится, это ведь точно не повторится, мы взломали систему, — но все стиралось в тяжелом пьянящем дурмане.