Но не всех она убеждает. Пол Стейнхардт из Принстона сомневается, что инфляционное расширение имело место, а нобелевский лауреат Роберт Лафлин — один из тех ученых, кто старается обуздать редукционизм, — в своем скепсисе идет еще дальше. Всеобщее принятие стандартной модели космологии — Большой взрыв плюс инфляционное расширение, — по его мнению, не гарантирует истины, поскольку коронным доводом в ее пользу ученые решили считать реликтовое микроволновое излучение. А это «эхо Большого взрыва» возникло спустя триста тысяч лет от начала Вселенной; так что идея, будто оно может поведать нам что-либо о первых мгновениях мироздания, по словам Лафлина, «смахивает на попытку вывести свойства атомов из разрушений, причиненных бурей».

Итак, Алан Гут решил проблему к удовлетворению большинства физиков. Но его триумф — не последняя точка, а, скорее, открытая дверь, за которой притаился новый ряд сложных вопросов. Сформулировать их по большей части нетрудно. Четверть века, например, мы топчемся на месте, пытаясь разобраться, как и почему Вселенная стала расширяться. Если проблема горизонта аномальна, то инфляционная модель решает ее лишь частично; на самом деле мы просто наложили поверх невежества хитроумную теорию.

Однако здесь я не стал касаться проблемы горизонта — в частности, потому, что разобраться с ней, вполне возможно, помогут описанные аномалии. Исследования темной энергии, холодного ядерного синтеза или переменных констант могут в итоге породить более глубокую теорию, чем, например, квантовая электродинамика, и эта новация заодно объяснит происхождение космологического «большого скачка».

Другие аномалии также имеют разностороннее значение: разгадка происхождения смерти и появления гигантских вирусов поможет понять природу эволюции; изучение эффекта плацебо способно — и должно, по всей вероятности, — изменить облик медицины; борения с мифом о свободе воли совершенствуют наш взгляд на человеческую натуру и долг. Осторожно говоря, работы здесь, по-моему, хватит и следующему поколению радикально мыслящих ученых, и еще тем, кто придет им на смену.

Посвятить свою книгу я решил человеку, учившему меня физике в пятнадцать лет, потому что знакомство с научными открытиями, описанными в ней, зажгли во мне то же любопытство и восхищение, которые впервые вызвал к жизни мой наставник. Под его руководством наука превратилась для меня в мир чудес, в предмет увлекательных споров и исследований, побуждающих ум. Мы общались всего чуть больше двух лет, но дар его живет уже два с лишним десятилетия. И точно так же я мог бы отдать долг благодарности, посвятив книгу его нынешним ученикам из поколения, которое, возможно, разгадает эти аномалии и откроет множество следующих.

Томас Кун в своей книге о сменах парадигм обозначил мысль, что главные открытия в науке делают либо очень молодые люди, либо новички в данной дисциплине. Чарльз Дарвин это тоже знал. Его «Происхождение видов» завершается примечательными словами: «Я никоим образом не надеюсь убедить опытных натуралистов, владеющих огромным фактическим материалом, который на протяжении длинного ряда лет рассматривался ими с точки зрения, прямо противоположной моей». Но, добавляет он, «я обращаюсь с доверием к будущему — к молодому, подрастающему поколению натуралистов, которые будут в состоянии с должным беспристрастием взвесить обе стороны вопроса».

Тем, кто молоды и подрастают сегодня, предстоит найти жизнь на планетах и лунах Солнечной системы; быть может, даже ответить на зов, посланный из-за ее пределов. Возможно, им удастся самим создать живую клетку или переделать теорию относительности Эйнштейна, чтобы в ней нашлось место и темной материи, и силе, замедлившей полет «Пионеров». Не исключено, что в эту самую минуту какой-нибудь вундеркинд оттачивает свой математический дар, решая загадку темной энергии…

Какие бы научные революции ни случились в будущем, в одном можно не сомневаться. Каждый из этих прорывов наверняка не меньше расскажет о нас самих, чем о Вселенной, в которой мы обитаем. Люди — ходячий набор химикатов, изготовленный в реторте звездных катаклизмов: то ли космическая пыль, то ли отходы ядерных реакций, в зависимости от угла зрения. Но нам хватает дерзости считать себя чем-то большим, нежели механическая сумма элементов, и заявлять: мы — живые, еще не поняв до конца, что это значит. Мы желаем и надеемся встретить в необъятной Вселенной инопланетную жизнь, даже братьев по разуму — и в то же время, несмотря на все усилия, никак не можем выяснить, что вытворяют несколько атомов палладия, заблудившиеся в паре миллилитров простой воды. Мы умеем выздоравливать, вообразив, что боль убита, — а вместе с тем, оказывается, не властны над собственными мышечными реакциями. Ведем программы космических исследований, но теряемся в объяснениях своих простейших мыслей и побуждений. Сами себя называем вершиной эволюции, хотя осознаем, как мало мы знакомы с ее подлинной историей. Все эти неувязки говорят в конечном счете об одном: о стремлении «сделать жизнь», осознав, что значит быть человеком во Вселенной. Несомненно, наука — с ее аномалиями в роли двигателя — способна в этом помочь.

«Кто мы? — спросил в 1951 году Эрвин Шрёдингер. — Ответить на этот вопрос — не просто одна из задач, но сама цель науки».

Возможность написать и издать эту книгу — сама по себе награда: ни разу в жизни ничто не доставляло мне большего удовольствия. По освященной веками традиции остается поблагодарить всех, кто предоставил мне свое время, свои лаборатории, внимание коллег и позволил злоупотребить их терпением. Без этих людей моя работа, скорее всего, не увидела бы свет.

Спасибо Фабрицио Бенедетти, Луане Коллоке и Антонелле Полло за необыкновенный день в Турине; Патрику Хаггарду — за несколько нелегких часов в Лондоне; спасибо Пам Босс и Фрэнку Гордону, изучающим холодный термоядерный синтез в лабораториях американского военного флота, за доброжелательность, с какою они встречали самые трудные вопросы. Я благодарен Майклу Меличу и Мартину Флейшману за откровенную беседу во время поучительного (и превосходно сервированного) ленча.

Список продолжает Гилберт Левин, человек необычайных достоинств. Стин Расмуссен — поистине величественная фигура, физически и интеллектуально. Вера Рубин — удивительный ученый. Исследователи «Пионера» Майкл Мартин Ньето, Слава Турышев и Джон Андерсон — тоже ученые высочайшей пробы. Джон Вебб и Майкл Мерфи — не только глубокие и трезвые мыслители, но и на редкость приятная компания.

Джерри Эйману и Сету Шостаку я признателен за искренний рассказ об охоте на инопланетный разум; Бернару Ла Сколе за вполне оправдавшую себя однодневную вылазку на солнечный юг Франции; Джоан Рафгарден — за ценные соображения о происхождении и роли полов; гомеопатам Мелани Оксли, Лайонелу Милгрому, Питеру Фишеру и Вилме Бхаратан — за их разъяснения и энтузиазм, с которым они отнеслись к моим планам. Особенно приятным было общение с Бобом Лоуренсом, чей честный, практичный подход к научным абсурдам внушает надежду на раскрытие загадок гомеопатии. Спасибо и Нэнси Марет за ее гостеприимство в Нью-Мексико.

Я обязан Крису Пуополо из издательства «Даблдей» и Эндрю Франклину из «Профайл букс»: оба с энтузиазмом поддержали мою идею, а в ходе работы давали дельные советы и внесли немало весьма уместных предложений. Благодарю также своего агента Питера Таллака из «Сайенс фэктори», который, не щадя сил, помогал извлечь сей текст из головы автора и пристроить на книжную полку. Несправедливо было бы не упомянуть и мою семью: жена Филиппа с детьми Милли и Закари терпеливо сносили долгие отлучки мужа и отца во время сбора материалов.