Порой он старался утешить себя, повторяя чьи-то слова: «Ранение в руку? Какой пустяк! От этого не погибают», то старался подсчитать, сколько крови находится в человеке и сколько из него вытекает. Как задачка о двух бассейнах…

– На помощь! – закричал Коля. – Спасите!

Снизу раздался невнятный крик, и Коля со всей очевидностью, без сомнения понял – внизу, на первом этаже, уже люди Мученика. А Колчак и Романовы давно ушли, и никто из них не вспомнил о Коле Беккере – или об Андрее Берестове. И Коля даже уловил иронию в том, что забыли они не его, а ту маску, которую он надел, чтобы выжить. И если бы не надел, вернее всего, сейчас коротал бы спокойно время у своей феодосийской пушки…

Звать ли их – или истечь кровью здесь?

Коля понимал, что сейчас должны возникнуть картины его детства, но картины детства не возникали, и в голове только крутились слова, сказанные перед смертью… кажется, сыном Наполеона: «В моей жизни было два достойных упоминания события – я родился и умер».

– На помощь! – со злостью ко всем людям кричал Коля. Пускай он умрет – пускай это будет, но не один, не забытый на чердаке покинутой виллы! Не так, чтобы через год здесь отыскали скелет в разорванном, насквозь прогнившем мундире… И Коля сам удивился способности своего мозга создавать такие яркие картины.

И злость на человечество помогла Коле подняться на ноги – раненая рука повисла вдоль тела, а левой он придерживался за стенку. Таким образом, почти в забытьи, он миновал два пролета – на третьем ноги предали его, и он полетел вниз, но боли не почувствовал. И вообще ничего не почувствовал до тех пор, пока, проходя по комнатам дворца, его не увидел Елисей Мученик, потерявший в последней атаке свой черный «пикельхельм».

– Господи, – сказал он, – силы небесные! Андрей Сергеевич! Как вас угораздило!

Сказал он это искренне, потому что ему не хотелось сражаться с возлюбленным Раисы Федотовны.

Елисей Борисович Мученик был готов служить революции и мировой свободе, готов был сражаться на всех баррикадах планеты, но это не означало, что он был кровожадным человеком. В этом он был схож с иными вождями революционных течений и возмущений, которые остались в памяти человечества как варвары и садисты, хотя никогда такими не были. Вряд ли Наполеон смог бы отрубить голову даже самому отъявленному, с его точки зрения, преступнику – но подписать приказ о казни заложников или мародеров он мог без зазрения совести, даже перед обедом. Он казнил как бы не конкретных людей, а враждебные его высоким целям идеи. Он убирал препятствия с дороги к прогрессу. И не дай Бог вам оказаться таким препятствием. Но стоит такому вождю увидеть страдания одного человека, которого он знает лично, как в нем просыпаются гуманизм и человеческое сострадание.

Мученика, который Колю не любил и любить, конечно, не мог, при виде потерявшего сознание, лежащего у лестницы окровавленного соперника охватила не только жалость, но и искреннее негодование к судьбе, которая заставляет людей становиться врагами и убивать друг друга. Если бы рядом оказался врач и предложил Елисею Борисовичу отдать половину своей крови для спасения жизни Андрея Берестова, Мученик ни секунды бы не колебался. Он бы всю кровь отдал – лишь бы его соперник жил!

Вначале Мученик решил было, что Коля умер, и постарался обнажить голову. Но «пикельхельм» был уже потерян, потому пальцы Мученика запутались в шевелюре, там и остались. Вождь революционеров стоял над Колей, а мимо пробегали его соратники, продолжая наступление.

И тут Коля потянул вперед руку и застонал – высоко-высоко, будто заплакал младенческим голосом.

– Люди! – закричал тогда Мученик. – Идите сюда, кто может! Человеку плохо и ему надо помочь!

Он так убедительно кричал, что появился солдатик, который как раз и искал Мученика, потому что нес в руке потерянный прусский «пикельхельм». Солдатик считал его необходимым для вождя, как бы источником дополнительной силы.

– Молодец. – Мученик надвинул шлем на брови. – Надо перетащить его – на диван или куда-нибудь.

– На лавку положим, а? – сказал покорно солдатик.

И они вдвоем, измаравшись кровью и уморившись, потому что бессильного раненого человека тащить очень непросто, перетащили Колю на жесткую резную дубовую скамью, что стояла у стены прихожей. Мученик обернулся в поисках чего-то мягкого, чтобы положить под голову Беккеру, но ничего не нашел.

А тут в вестибюль дворца из внутренних помещений выбежал телеграфист и спросил:

– Чего дальше делать? Они не сдаются.

– А мы их сейчас в море утопим, – ответил Мученик и засмеялся, без злобы, а просто как человек, нашедший красивое решение геометрической задачи. Затем наклонился к Коле, поцеловал его по-братски в холодный лоб и сказал: – Выздоравливай, дурачок!

На этих странных словах Коля очнулся и увидел склоненное к нему лицо Мученика. Лицо тут же отодвинулось и исчезло. Елисей убегал от него, за ним телеграфист, а оттуда, куда они бежали, гремели выстрелы. Поэтому слабый крик Коли, мольбу не покидать его революционеры не услышали.

Коля попытался сесть на лавке, но не смог – был слишком слаб и слишком болела рука. У них, конечно, санитаров нет, подумал он о врагах. И его охватила ненависть к Мученику, который так подло оставил его умирать.

* * *

Адмирал Колчак вывел к молу небольшую группу людей, отдавшихся под его покровительство. Он велел Марии Федоровне, жене Александра Михайловича Ксении Александровне, все еще пребывавшей в безумии княжне Татьяне, а также Юсуповой и горничной Наташе спрятаться сбоку от пирса. На их счастье, пирс, выдававшийся саблей в море, в том месте, где встречался с волнами, образовал стену, достаточную, чтобы защитить женщин от случайных пуль.

Перелетая через пирс, пули падали на излете в маслянистое море, поднимая фонтанчики вокруг поднявшейся из воды бронзовой статуи русалки с незаконно прижитым младенцем на руках.

С женщинами остались старшие Великие князья. Сам же Колчак и Феликс Юсупов, который не желал отсиживаться со стариками и женщинами, переползли выше, к началу пирса, где было куда опаснее. Последние солдаты и матросы охраны с трудом сдерживали напор Советов, которые, захватив дом и сад, уже вышли к узкому пляжу. Офицеров у Колчака не осталось. Полковник Баренц был ранен, а Андрей Берестов и поручик из контрразведки пропали – возможно, были отрезаны и убиты в доме.

Положение было, можно сказать, безнадежным. Оставалось уповать лишь на то, что помощь, как положено в авантюрном романе, прискачет в последний момент на быстрых конях. Но Колчаку вполне обоснованно казалось, что последний момент уже наступил, а на горизонте все не было следов катера.

Отряды Ялтинского Совета, к счастью, недостаточно подвижные, но в двадцать раз превосходившие севастопольцев числом, взяли передых – то ли спешили пограбить дворец, то ли нашли винный погреб.

В этот момент затишья со стороны моря послышался треск, и в воздухе возник гидроплан. На крыльях у него были русские опознавательные круги. Он облетел дворец и пляж – Колчак, сидевший на холодной гальке спиной к пирсу, лишь поглядел ему вслед, не зная, чей он.