– Сне… – она не договорила, Наташа зажала ей рот ладонью, загораживая собой.

– Санитарочка, да-да, – специально громко произнесла Наташа, – ее Марфой зовут.

– Домой вам надо, девоньки, – холодно и равнодушно произнесла Марфа, – там и поправитесь скорее. А здесь места гиблые, таежные, для вас непривычные, ни дискотек, ни парней пригожих. А тебе, так совсем не место здесь, – обратилась Марфа к Марье, – да и нет тебе места нигде.

– Вот снегоход заберем и уедем, – закашлялась Марья.

– Нет там вашего снегохода, – ответила Марфа, как отрезала, – не нашли мы его – словно и не было никогда. Уезжать вам надо, уезжать, пока еще чего не случилось, – и Марфа вышла из палаты, а Наташа рассеянно обернулась на расписную русскую печку. Поленья в ней больше не горели, а, наоборот, покрылись льдом, за деревянным окошком пошел сильный снег, и подруги переглянулись.

– Не нравится мне это, – недобро усмехнулась Марья.

– А мне, думаешь, нравится? – нагнувшись к Марье, Наташа сделала вид, что поправляет подушку подруги, а сама зашептала:

– Там, в камере, за обшивкой внутри футляра, я бумагу спрятала. Она мне сама в руку влетела, когда нас снегом засыпало.

– Тсс! – Марья дернула Наташу за руку. – Посмотрим в дороге. Вот вернемся к Одетте и разберемся.

Уже в уносящем их прочь с севера самолете Марья решилась достать Наташину находку.

– Старославянский, – прошептала Марья Наталье, которая смотрела в круглое окошко на бескрайние заснеженные просторы, но тут же обернулась, услышав подругу.

– Ты же его знаешь, что там? – ответила Наташа.

– Желтая бумага, старая, надо будет заламинировать. Сейчас попробуем, – вздохнула Марья, аккуратно разбирая бумагу, и наклонилась к Наташе, – здесь кусочек текста, это обрывок листа, Наташ!

– Все равно читай!

– Сейчас… Только сразу предупреждаю, текст старый, могу спотыкаться…

– Читай как поймешь…

«…По затертым плитам асфальта, в городе Всех Времен и Народов, в час Дождя и Ревущего Ветра, ты пойдешь босиком, в одиночку… Ты возьми с собой кисть винограда и борейскую синюю розу. Виноград – символ сердца и Бога, роза – наша защита и память…

По дороге так много идущих, но они как слепые котята, сходят прямо с асфальта на трассу, там их бьет прогресс века железный и увозит звенящая стража.

Но твой путь как всегда непреклонен, ты все видишь, хоть город во мраке… И глаза твои, словно у кошки, видят целью высокую башню, что стоит остановкой в дороге. В этой башне, как в клетке незнанья, сидит пленник невиданной битвы. Ждет в оковах у сердца чугунных, ту, что снимет проклятие неба и за руку возьмет с собой к звездам. По ступенькам последнего века со свечой ты поднимешься в башню… и все вспомнишь, хоть минула вечность…

Светом синим осветит мир роза, унося взор твой сквозь бесконечность. Там в истоках сияет восходом мир, который ты так возлюбила…

Забывая, что башня не космос, где глас каждого будто не слышен, ты падешь на колени пред спящим и заплачешь забытую песню:

На пороге тайн – молчанье жизни,

И не в том причина, что трудна,

Просто слились в вечность мои мысли,

А река бессмертия одна…

Нет еще ни шороха, ни звука

Все назад теперь, как все вперед,

И столетья равны здесь мгновеньям,

И песок пустынь с руки течет,

Нет еще рассвета и заката,

Ни Шумер, ни древних пирамид,

Грохота любви, войны раската,

Разум в колыбели еще спит,

И словами мудрого Сократа

Ранний мир еще не озарен,

И стою я как-то виновато

У истока будущих времен…

И не по себе мне, знаю точно,

От того, что вижу дальше я,

Что от бед спасти мир невозможно,

Что закон преградой бытия…

У истоков звезды догорали, занималась ранняя заря, кто-то видел в этом знак печали, кто-то зрел небесный знак огня…

Нибелунги-ангелы о крыльях, светлый лик, чей Богу так подобен, издревле планету охраняли, забывая о себе, о звездах, тех мирах, с которых они сами… Чтили Землю, люд земной растили, помогали Богу, и любили…

Был средь них вождь сильный Азазелло, ангел наивысшего порядка, близок к Богу, силой небывалой наделен среди других демиургов, он порядок соблюдал исправно, почитал Отцовские заветы…

Утром светлым, Времени иного, у истоков созданного мира, Азазелло у просторов моря на краю сидел, следил за штилем. Он в чередовании покоя волны видел, смысл скрытый, тайный. Пенный берег, крики чаек черных ангела могучего пленяли. Тихий шепот моря ему Глас Божественный являл…

– Здравствуй, о могучий, светлый ангел, – звук медовый глас морской сменил, ангел обернулся, человек ли? И в одно мгновение застыл. Юная и трепетная дева, златокудра, так светла, прелестна, что бледнели небеса пред нею, к Азазелло тихо подошла.

– Я ли ангел, – молвил Азазелло, – или ты, прелестное дитя? Как цветок, дурманящий красою, как моя далекая звезда, как касанье длани теплой Бога, как любовь… любовь… моя любовь. Как зовут тебя, сестра мечтаний?

– Даша, – тихо выдохнула дева и зарделась ярче розы красной, – я дочь рода скитов, из арийцев… Ты ли, страж земной, мой звездный ангел?

– Я ли ангел, – вторил Азазелло, – да, я ангел, но не для тебя. Я горящий ангел, я в огне пылаю, и сгорю, хоть подле плещет море.

– Отчего же?..

– В Дашу я влюблен. Видит Бог, что дщерь земная скитов сердце буревестника сковала, ты ли та душа, что у истоков мира сотворенья, со мной рядом боль любви делила?.. Ты… я чую… Нибелунги, древняя и сильная из рас. сердце не обманешь нибелунга. Я любить готов тебя всевечно. Лишь со мной останься, моя дева!

– Ангел светлый, сильный и прекрасный, – теплым медом Даша говорила, – я любить тебя всегда готова, я люблю тебя… Какая сила к брегу моря все меня толкала, я не знала, а пришла. то ты, мой возлюбленный. крылатый.

– Ангелам не ясно нетерпенье, они живы, пока живы чувства, они борются за них и умирают.

Азазелло, преклонив колени, обхватил стан гибкий девы, жаром поцелуя речь скрепил. Отголоски страсти в синем небе слышали парящие в пространстве белые, как души, альбатросы. Слышала все смятая трава, заповеданная с той минуты, как дочь скита с ангелом бессмертным, нарушая Божии заветы, окуналась в омуты любви. Он не знал творения прекрасней, чем возлюбленная юная скитянка, он входил в нее подобно шторму, он сгорал от уст прикосновений.

Ей неведомы доселе были чувства, ей неведомы такие наслажденья, отреченье от самой себя.

Нарушали Боговы запреты, две огнем объятые души. Нарушали и еще хотели, бесконечности, любви, ее огня. Заревом всполохи чувств ложились на уста, на плечи, на глаза. Заревом и тайною угрозой страсть обоих тихо обернулась, когда Бог изрек такую речь: