— Но я — жена шведского солдата, а значит — шведская подданная! — гордо вскинула голову Марта.

— Ты — давно уже русская подданная! Смирись с этим, как все мы должны смиряться с неизбежным! — грустно, но твердо сказал Меншиков. — Никогда не смей забыть: ты нужна царю, а стало быть, и своей новой стране — России!

— Мне нет дела до вашего царя и вашей России! — возмутилась Марта. — Я — не «холопка», как вы здесь говорите! На моей родине вообще нет постыдного состояния, когда один человек принадлежал бы другому, а вы передаете меня, словно вещь, из рук в руки!

— В России все подчиняется воле царя. Все здесь — холопы Его Величества.

— Стало быть, рабы?!

— Перед государем — да, — легко согласился Александр Данилыч. — Но только от тебя зависит, сколько господ будет у тебя, помимо него. Или — не будет вовсе ни одного господина, кроме Господа Бога и великого государя. Как у меня — царева первого холопа!

Подобная холопская доля нисколько не смущала и не коробила Александра Данилыча, а, наоборот, приносила ему выгоду — и немалую. Марта не нашлась что сказать.

— Вскоре мин херц навестит тебя, — продолжил Меншиков. — Главное, чтобы ты поняла, что иной раз быть рабыней выгодно, если ты — любимая рабыня! Умей воспользоваться привязанностью своего хозяина к себе. Умей быть так полезна ему, чтобы он не мыслил без тебя ни дня, ни дыхания, ни самое жизни. Тогда ты воочию увидишь, как раб доподлинно становится господином своего господина и владельцем всего имения его и доходов. Я так умею! И ты научись.

— Но могу ли я увидеться хотя бы с моим приемным отцом, пастором Глюком? — Марта в хрупкой надежде ухватилась за последнюю соломинку.

— Согласно распоряжению великого государя, пастору Глюку будет позволено навещать тебя. Он ведь и сам в Москве, гимназией своей занят…

— А Йохан? Как же Йохан?

— Если твой муж все-таки придет за тобой, в чем имеются великие сомнения, я сумею сделать так, чтобы вы с ним отправились на родину, — пообещал Меншиков. — Эх, глупость святая, ты же нипочем его не покинешь ни ради богатства, ни ради знатности! Коли супруг твой сыщется, помогу тебе! Не пойму, почему, но помогу — клянусь!

Удивительно, но сейчас Марта поверила ему. Она вспомнила, как, почти слово в слово, обещал ей это совсем недавно фельдмаршал Шереметев… Что-то непостижимое творится с мужчинами в этой стране! Едва они понимают, что им не суждено владеть ею, как вдруг становятся с ней и честны, и великодушны…

— Знаете, сударь, вы вовсе не такой плохой человек, каким кажетесь! — Марта впервые посмотрела на Александра Данилыча благосклонно, но осторожно, чтобы он — упаси господь — не возомнил себе невесть что. Он усмехнулся почти печально и неожиданно протянул ей руку, совсем как товарищу:

— Сударем меня более не зови. Можешь говорить мне «ты» и называй просто Данилычем, как друзья меня кличут. Главное, меня держись! Я тебе пропасть не дам, что надобно, всегда подскажу, посоветую…

— А взамен чего хочешь? — предусмотрительно спросила Марта, не спеша пожимать широкую и прижимистую длань Менжика.

— Ты умная и смелая, не такая, как все бабы! — с уважением признался он, сам взял и крепко пожал руку Марты. — Взамен покуда попрошу лишь одного. Я тебя злым людям и злому умыслу не выдам, и ты меня не выдавай! По рукам, что ли, Катюша?

— Хорошо… Данилыч!

Великий государь Петр Алексеевич бывал всюду — и нигде подолгу, в чем сказывался его непостоянный и бурный нрав: то — на театре военных действий, где Шереметев и Меншиков жестоко бились со шведами во главе его крепнувших день ото дня войск, то — в строящейся новой столице, и еще во многих других местах, где важные дела требовали его зоркого глаза и весомого слова. Даже в нелюбимую Москву он вдруг стал наведываться особенно часто — и причиной тому была Марта. К ней Петр являлся попросту: в потертом офицерском мундире или скромном голландском платье, в сопровождении одного лишь денщика или, нередко, того же Алексашки Меншикова. Приезжал он, как правило, поздним вечером или ночью. Согласно царскому повелению, в доме, кроме Марты, жила только прислуживавшая ей девушка из бывших меншиковских служанок, но и та при появлении царя скрывалась в своей комнате. Сначала Марта боялась этих ночных свиданий — опасалась могучей силы этого полубезумного, но почему-то удивительно притягательного человека. Но он и не собирался причинять ей зла. Марте даже стало казаться, что царь не слишком интересуется ее женской привлекательностью. Его занимало другое — удивительные способности врачевания, которые Марта показала во время их короткой встречи в доме Меншикова в Санкт-Питербурхе.

Морозными зимними ночами, когда Марте было зябко и не хотелось не то что выйти во двор, а даже отворить окно, она долго сидела при свечах в маленькой гостиной этого пустынного дома и ждала… Да, она научилась ждать этого странного человека, который появлялся внезапно, грубовато шутил или устало бранился, приветливо улыбался или хмурился, приказывал накрыть на стол и сварить кофий, пил и ел вместе с ней, а потом — без всяких объяснений — опускал ей голову на колени и просил: «Погладь, Катюша, меня по голове, как матушка, царица Наталья Кирилловна гладила». Или: «Ты уж, Катя, помоги, сними камень с души!» «Я не Катя, я — Марта!» — неизменно говорила она тогда. «Ты царя слушай, кудесница, — отвечал он. — Будешь Катей! Когда православную веру примешь».

Петра успокаивал сам звук голоса Марты, а ей казалось, что перед ней огромный зверь, похожий на косматого русского медведя. Она усаживала царя около себя, потом брала его за голову и слегка почесывала. Эта простая процедура производила на царя поистине магическое действие — он засыпал за несколько минут. Чтобы не нарушать его тревожный и тяжелый сон, Марте приходилось сидеть неподвижно в течение нескольких часов. Она или думала о чем-то своем, вспоминала Мариенбург, любимого Йохана, былые, невозвратные времена, или тихонько напевала немецкие, польские и малороссийские колыбельные, которые слыхала от матери и отца. Через два или три часа царь просыпался свежим и бодрым, шутил, называл Марту «своим лучшим лейб-медикусом», оставлял ей деньги — на провизию, на кофий, на наряды — и уезжал. За все это время он ни разу не пытался даже поцеловать ее, и Марта начинала думать, что ему это вовсе не нужно. Многие любители сплетен в старой Москве и новом Санкт-Питербурхе Марту уже объявили новой Анной Монс, тайной женой царя, а они даже не были близки. Иногда Марта признавалась себе в том, что она об этом жалеет.

Она не то что забыла Йохана, вовсе нет! Но Петр Алексеевич — этот странный, в чем-то зверски жестокий, а в чем-то великодушный и на редкость проницательный человек — становился Марте все ближе и ближе. В царе уживались два человека: один — гневный и злой, другой — веселый и искренний. Слушая вечерами его исполненные грубоватого юмора остроты, Марта думала, что этот весельчак и забулдыга не мог собственноручно рубить головы несчастным стрельцам или пытать сводную сестру — царевну Софью. Но когда уже через несколько минут, после какой-нибудь брошенной Мартой неосторожной фразы, глаза Петра наливались гневом, а лицо непоправимо искажала судорога злобы и ненависти, она думала: «Такой мог, всё мог — и пытать, и казнить…»