Рустэм-бей медленно шел по узким улочкам, уклоняясь от разносчиков и нищих, пробираясь мимо разлегшихся верблюдов и перегруженных осликов. Ломило голову, он чувствовал себя разбитым и больным. То и дело Рустэм проводил рукой по глазам, словно пытаясь смахнуть подавленность. Маки, что тянулись из расщелин между стенами и мостовой, наконец-то покраснели, и он смотрел на них с легкой радостью узнавания, какая бывает, если увидел нечто забытое, но знакомое.

Рустэм-бей подошел к дверям ходжи Абдулхамида и уже хотел постучать, но услышал негромкий распев с нижнего этажа, где проживала кобыла Нилёфер, а после казни лежала на соломе Тамара-ханым. Рустэм прислушался: старик читал импровизированную молитву в защиту лошади от сглаза. Ничего необычного в том не было, поскольку Нилёфер, несмотря на почтенный возраст, оставалась самой красивой лошадью в округе, даже красивее любой из конюшни аги, и многие поглядывали на нее с откровенной завистью. Кроме того, все знали, что некоторые женщины в городе могли сглазить, даже сами того не желая. Успокоенный сладким стоялым запахом лошади и сена, Рустэм-бей привалился к косяку и, не желая прерывать удивительно проникновенную молитву, со снисходительной симпатией наблюдал, как Абдулхамид самозабвенно вплетает в лошадиную гриву голубые четки.

— Назар деймесин, — повторил имам.

Назар деймесин.

Да отведут эти четки дурной глаз,

Пусть никогда он на тебя не глянет.

Глаза души и сердца моего,

Будь со мною всегда.

Как ты прекрасна.

Дай оботру тебе глаза краешком халата.

Дай оглажу тебя рукавом.

Я беден, моя антилопа, но взрастил тебя в своем доме,

Как собственное дитя.

Никогда не бил тебя, не бранил.

Я всегда тебя нежно ласкал.

Как сладко твое дыхание, благовонное от сена и трав.

Как глубоки и темны твои глаза, подобные девичьим.

Да хранит тебя Аллах, любимая.

Как мягка и бела твоя грива.

Как нежна и богата твоя душа.

Как ты прекрасна,

Рыбка моя,

Храни тебя Аллах от завистливых глаз.

Назар деймесин.

Благодаря инстинкту, которым все мы наделены, ходжа Абдулхамид вдруг почувствовал, что он не один, и резко обернулся. Увидев гостя, имам воскликнул:

— Селям алейкум, селям алейкум! Кажется, меня поймали за беседой с лошадью. Стариковская причуда. Уж будьте милостивы, не обращайте внимания.

— Не беспокойтесь, — ответил Рустэм-бей. — Я сам иногда разговариваю с куропаткой, а недавно поймал себя на том, что поверяюсь кошке.

— Ну да, белая кошка, у которой один глаз голубой, а другой желтый. Как, бишь, ее зовут?

— Памук.

— Да-да, Памук. К счастью, беседа с животным не вызывает подозрений. Вот если общаться с камнями и деревьями, вас сочтут тронутым.

Рустэм-бей улыбнулся:

— Когда вы беседуете с лошадью, эфенди, она отвечает что-нибудь вразумительное?

Абдулхамид задумчиво покачал головой и пожал плечами:

— Ну, она поднимает губу, обнажает зубы и десны, встряхивает головой и косит глазом. Это все, что она может сказать почти о чем угодно. Нилёфер считает, что в основном изъясняется довольно красноречиво, и, как ни странно, обычно я понимаю, что она имеет в виду.

— Памук гораздо разговорчивее, — поделился Рустэм-бей. — У нее столько разных мурлыканий и мяуканий. И она абсолютно уверена, что я ее понимаю.

— Ну, а вы? Что вы хотите сказать? — спросил Абдулхамид. — Вам что-то нужно, я могу вам помочь?

Рустэм-бей помолчал и ответил:

— Я слышал, будет война.

— Опять? Помоги нам Аллах! Что на этот раз?

— Из-за линкоров. Англичане продали нам несколько кораблей, но не отдают, поскольку теперь сами воюют. Помните, собирали деньги по подписке? Все сильно злятся.

Несколько секунд собеседники разглядывали друг друга. Наконец ходжа Абдулхамид нарушил молчание:

— Но ведь вы пришли не за тем, чтобы разговаривать о войне, ага-эфенди, и я точно помню, что внес плату за землю.

— Да, — согласился Рустэм-бей. — Я хотел поговорить о другом. — Он набрал воздуху и выпалил: — Эфенди, как человек понимает, что поступил неправильно?

— Неправильно поступил? Как понимает? — Имам помолчал, в раздумье морща лоб и поглаживая бороду. — Ну, вы же знаете, что некоторые вещи можно понять только в сравнении. Например, ночь лишь потому ночь, что она противоположна дню, а мужчина лишь потому мужчина, что он — противоположность женщине. Вы меня понимаете?

Рустэм-бей серьезно кивнул.

— Значит, грех следует понимать как противоположность добродетели, — пояснил Абдулхамид, протягивая к Рустэму ладони. — Как право и лево. — Он перевернул одну ладонь, потом другую и выдержал паузу, проверяя, следит ли ага за мыслью. — Добродетель есть добрая нравственность, но еще и нечто такое, от чего душа безмятежна и сердце спокойно. Так Пророк сказал Вабисе ибн Мабаду… Что касается греха, Наввас ибн Саман приводит такие слова Пророка: грех — то, что гложет душу, что человек скрывает от людей, а Вабиса ибн Мабад утверждал, что Пророк сказал так: грех — то, что бередит душу и не дает покоя, хотя другие многажды одобрили твой поступок… Оба предания исходят от весьма авторитетных поколений имамов: одно — от имама Ахмада ибн Ханбала, другое — от имама ад-Дарими, да возрадуется им обоим Аллах, а значит, Пророк, да пребудет он в мире, несомненно, так и говорил.

Поначалу Абдулхамид обрадовался возможности проявить свою недюжинную эрудицию, но теперь заметил в темных глазах Рустэм-бея тревогу и страдание. Имам взял его руку и, тихонько пожав ее, спросил с большим сочувствием:

— Рустэм-бейэфенди, вам что-то гложет душу, хотя все, скажем так, признали вашу правоту?

Рустэм-бей отвернулся, словно что-то высматривая на горизонте, потом уткнулся взглядом в землю и носком сапога ковырнул камешек. Не поднимая головы, он проговорил:

— Очень муторно на душе.

Ноябрь 1913 года. Мустафа Кемаль впервые живет в европейской столице, он ею очарован. В Софии парки, широкие бульвары. Жизнь упорядочена: обеды, салоны, где ведутся блистательные беседы с умными и развитыми дамами. София похожа на Вену, но интимнее.

Мустафа Кемаль приспосабливается не сразу. Он учится быть европейцем: овладевает нюансами манер и умением вести светскую беседу, старается не столь мужественно и смачно опрокидывать в себя спиртное. Он становится мастером танго и вальса, дамы находят его интригующе привлекательным. Мустафа идет в оперу, где его представляют царю — «лукавому Фердинанду»[59], и больше возбужденный спектаклем, чем встречей с монархом, он потом не может уснуть.