12.38.

Фил Уиттачер стоит, забрызганный кровью.

Ей— богу, до чего же он устал.

Среди тишины Старик содрогается и что-то бурчит голосом, похожим на гром в центре земли.

Весь Клозинтаун наблюдает за ним.

Вперед, Старик, — подбадривает Фил Уиттачер.

Тишина.

Потом подобие взрыва.

Старик просыпается.

Поток воды ударяет в небо.

Она блестит под солнцем полудня и больше не прекращает изливаться, — светоносная река, пронзающая воздух.

Вода вместе с золотом.

Весь Клозинтаун задирает нос кверху.

Фил Уиттачер уставился в землю. Он наклоняется, берет горсть пыли. Выпрямляется. Разжимает пальцы.

Ну вот, ветер перестал, — думает он.

Берд закрывает глаза.

Последнее, что он говорит:

— Merci.

* * *

Берда похоронили с руками, скрещенными на груди: пальцы, даже в сверкающем гробу, касались пистолетов. Множество народу шло за гробом до вершины холма, считая это за честь для себя. Годы спустя они будут говорить: и я в тот день провожал Берда в мир иной. Вырыли отличную яму, широкую и глубокую. Сверху установили темно-серый камень с его именем. Гроб опустили в яму, а потом все сняли шляпы и повернулись к пастору. Пастор заметил, что никогда не хоронил бандитов и поэтому не может найти нужных слов. Он спросил, не совершил ли этот человек за свою жизнь чего-то доброго. Спросил, не знает ли кто-нибудь о таком. И тогда судья, у которого пули повредили позвоночник, но не задели член, заявил: Берд поразил четырех дам и одного короля с тридцати метров, пять попаданий из пяти. Достаточно ли этого? Боюсь, что нет, ответил пастор. Завязался спор, и все стали рыться в памяти, припоминая, что доброго совершил за свою жизнь. Он был забавный, да, но в мыслях держал одно: как бы сделать другому гадость. В конце концов всплыла история о том, как Берд учил французский. По крайней мере, что-то пристойное. Достаточно ли этого, спросили у пастора. Все равно, что ловить форель в стакане виски, вздохнул пастор. И тогда судья наставил на него пистолет и приказал:

— Лови.

Таким образом, пастор сообщил немало любопытного насчет возможности посмертного искупления для грешников, питающих склонность к изучению языков. Вышел из положения просто блестяще. Аминь, произнесли все под конец; речь возымела свое действие. Могилу засыпали землей, и народ разошелся по домам.

На деньги, найденные при Берде, из города привезли марьячи. Его доставили на вершину холма и спросили: сколько песен он может исполнить за эту сумму. Он произвел в уме два вычисления и ответил: тыщутристапятьдесят. И ему дали денег и велели начинать; и пусть он поет от души, потому что Берд никогда не торопился. Он взял гитару и начал. Пел он сплошь о непрухе, но народ необъяснимым образом был счастлив. И так семь часов без перерыва. После чего из города стали привозить первых жертв перестрелки. Он закончил куплет, вскочил на своего мула и порвал струну. Но все же то был честный марьячи, и он не прекращал петь, даже когда скрылся за горизонтом, и потом еще дни, и месяцы, и годы.

И вот почему, когда люди слышат пение марьячи, то поднимают стакан и говорят: Твое здоровье, Берд.

* * *

Ни дуновения. На горизонте — прозрачные полосы алого заката. Фил Уиттачер нахлобучивает шляпу и садится в седло. Оглядывает даль перед собой. Поворачивается к сестрам Дольфин: стоящим неподвижно, седые волосы уложены с геометрической безупречностью.

Тишина.

Лошадь пару раз опускает голову, задирает ее снова, принюхивается.

Глаза Джулии блестят слезами. Губы поджаты. Она делает жест рукой. Краткий. Но Филу Уиттачеру он кажется прекраснейшим из всех.

— Бодрость и заряженные пистолеты, парень, — напутствует его Мелисса. — Остальное — никому не нужная лирика.

Фил Уиттачер улыбается.

— Жизнь — это не поединок.

Мелисса широко раскрывает глаза.

— Конечно же, поединок, кретин.

Музыка.

THE END

— Нет, это совсем другая история.

— Ты считаешь, что это — вопрос опыта или… мудрости, если мы будем придерживаться такого определения?

— Мудрости?… Не знаю… думаю, скорее… скажем, так: боль можно чувствовать по-разному.

— В каком смысле?

— Я хотел сказать… в молодости боль поражает тебя, будто выстрел… это конец, кажется тебе, это конец… боль — как выстрел, ты взлетаешь в воздух, она — как взрыв… кажется, что нет средства против нее, это непоправимо, это навсегда… дело в том, что она тебя не ждет, вот что главное, в молодости боль тебя не ждет, а подкарауливает, заставляет остолбенеть, остолбенеть… Понимаешь?

— Да.

— В старости… ну да, в старости… больше нет той остолбенелости, боли не удается застать тебя врасплох… ты ощущаешь ее, конечно да, но это — лишь усталость прибавляется к усталости, больше нет взрыва, понимаешь?… Несколько лишних килограммов на плечах… как если ты идешь, а на башмаки налипает глина, и они все тяжелеют. Ты не взлетаешь в воздух, как в молодости, такого больше нет. Поэтому боксом можно заниматься всю жизнь. Если желаешь. Тебе больше не больно. По-моему, с какого-то момента тебе больше не больно. Однажды ты устаешь сильнее обычного и уходишь. Вот и все.

— Ты бросил бокс из-за усталости?

— Я верил, что устал. Вот и все.

— Устал от ударов?

— Нет… удары меня еще притягивали, нравилось наносить их и получать тоже, боксировать, одним словом… я не очень-то любил проигрывать, так, но я мог бы продолжать, продолжать побеждать по-прежнему… даже не знаю… в один момент я понял, что не желаю больше оставаться под… под взглядом толпы, и нет спасения, все смотрят на тебя, видно даже, если ты наложишь в штаны, видно все, ничего не скроешь, и я устал от этого… внезапно ко мне пришло зверское желание оказаться там, где меня никто не сможет увидеть. Я сделал свой выбор. Вот и все.

— Но ты ушел с шумом, в разгар борьбы за Кубок мира…

— Да, четвертая встреча с Батлером…

— Незабываемое впечатление, облетевшие мир снимки: ты внезапно прекращаешь бой и уходишь…

— Ненавижу эти снимки, я на них выгляжу дураком, или жалким трусом, а было иначе… ты не выбираешь тот миг, когда с тобой случается что-то важное, со мной это случилось там, в разгар боя, мне вдруг все стало ослепительно ясно… стало понятно, что надо тут же взять и уйти, и отыскать место, где не будет взглядов, неважно, в разгар боя или нет, совершенно неважно…

— …бой о котором говорили уже не один месяц…