Майла пахнет острой картошкой фри.

Нос Огаст зарыт в ее волосы, втягивая их при каждом вдохе. Кудри и запах картошки фри. Под всем этим тянется аромат травки или, может быть, благовоний. Может быть, что-то жженое. Вчера ночью был пожар? Огаст слишком занята смертельным желанием вспомнить произошедшее.

Она во что-то завернута, что-то слишком теплое, вызывающее легкий зуд, и, если ее желудок в ближайшее время не успокоится, это «что-то» находится под неминуемой угрозой быть облеванным.

Она пытается высвободить руку, но Уэс держит ее запястье смертельной хваткой своих белых пальцев, находясь в стадии быстрого сна. Что-то бугристое со странными углами зажато между рукой Огаст и одной из лопаток Нико. Она открывает один глаз – коробка «Попайс», из-за которой в голове всплывает: во-первых, размытое воспоминание о том, как Нико изображал трезвый вид у стойки «Попайс», во-вторых, то, что в ее желудке слишком много «Маргариты» с яблочным сидром.

Насколько Огаст может судить, они вчетвером упали одной кучей на диван, как только ввалились прошлой ночью в квартиру. На одной стороне Нико и Майла, сплетенные друг с другом, на их тела, как одеяло, наброшена джинсовая куртка Майлы. Уэс наполовину свесился с дивана, вжимаясь плечами в пол, где должен быть ковер.

Ковер, который… обернут вокруг нее?

Нудлс подбегает и начинает весело облизывать лицо Майлы.

– Уэс, – хрипит Огаст. Она толкает его колено ногой. Видимо, он снял свои штаны в какой-то момент перед тем, как они вырубились. – Уэс.

– Нет, – ворчит Уэс. Он не отпускает ее запястье.

– Уэс, – говорит она. – Меня сейчас на тебя вырвет.

– Нет.

– Правда вырвет, – говорит она. – У меня во рту привкус задницы.

– Мне кажется, это твои проблемы, – говорит он. Он наполовину приоткрывает один глаз, облизывает сухие губы. – Где мои штаны?

– Уэс…

– Я в футболке без штанов, – говорит он. – Я как Винни-Пух.

– Твои штаны в окне у телика, – говорит голос чересчур четко и чересчур громко для похмельной трясины. Огаст поднимает взгляд и видит Люси с блестками вокруг глаз, сердито смотрящую в шкаф. – Ты сказал: «Штанам нужно проветриться».

– Почему, – говорит Огаст. – Здесь. Почему ты. Здесь?

– Ты совсем не помнишь, как пригласила меня в «Попайс», – говорит Люси. – Вам повезло, что Исайя знает про служебный лифт. А то я бы оставила вас там.

– Да уж.

– В общем, – говорит она. – Уинфилд помог мне довести вас до дома.

– Да, но. – Огаст наконец-то удается высвободить свою руку из руки Уэса, и она осторожно начинает принимать вертикальную позицию, о чем тут же жалеет. – Почему ты здесь? Почему ты не ушла с ним?

– Потому что, – говорит она, триумфально появляясь со сковородкой, – это было смешно. Обожаю смотреть на людей, страдающих похмельем. Одна из причин, почему я осталась в «Билли». – Она указывает сковородкой на Огаст. – Спала в твоей комнате.

Она поворачивается к холодильнику и вытаскивает оттуда упаковку яиц, и Огаст вспоминает свою первую неделю в «Билли», когда Люси проследила за тем, чтобы она поела. Она сдержанно улыбается, как прошлой ночью.

– Готовлю завтрак, – говорит Люси. – Быть твоей начальницей – неблагодарная работа, но кто-то должен это делать.

Всплывает еще одно воспоминание: Уэс, выпивший три шота, с помадой на щеке, Исайя в полном великолепии Энни, в парике, спасающий его от того, чтобы поскользнуться на луже водки в баре, и хохочущая Люси. Это должен был быть день рождения Нико, но все превратилось в «пять шотов и где мои штаны». Похоже, только Люси осталась целой и невредимой.

Желудок Огаст хотя бы перестал грозиться живым шоу «Экзорцист». Она перекатывается на пол, и Майла и Нико начинают шевелиться.

Она пробегается по всему, что может вспомнить: меховое болеро Люси, эгг-ног, вода, льющаяся с потолка, влюбленность в Джейн, помада Майлы, бандана Нико.

Она влюблена в Джейн.

Черт, нет, все даже хуже. Она влюблена в Джейн, и она хочет, чтобы Джейн осталась, и то, что ей казалось аварийным люком для экстренного эмоционального побега на тот случай, когда Джейн радостно вернется в 1970-е, на самом деле просто дверь-обманка к еще большим чувствам.

На задворках ее разума отзывается эхом голос Нико с того первого раза, когда она поцеловала Джейн: «Ох, ты в дерьме».

Она в дерьме. Она в глубоком дерьме.

Она копается внутри своей груди, как будто это дно кармана джинсов, ища что-то менее жизнегубительное, чем это. Резкий свет трезвого утра должен приглушить это, превратить обратно в увлечение.

Этого не происходит.

Это никогда не было просто увлечением, если быть честной, – не когда она начала планировать свое утро с девушкой, которую она даже не знала. Ее последняя крупица самосохранения была в том, что она притворялась, что ей достаточно быть с Джейн временно, и она запихнула это, как двадцатидолларовую купюру между сисек Энни Депрессант прошлой ночью.

– Зачем я вообще родилась? – стонет Огаст в пол.

– Ретвит, – торжественно говорит Уэс.

Это занимает двадцать минут, но в итоге они поднимают себя с дивана. Майла, которая доползла по полу до ванной и блеванула два раза, а потом выползла по-пластунски обратно, выглядит полумертвой и не заинтересованной в яичнице. Нико уже выпил полную бутылку комбучи, демонстрируя впечатляющую веру в то, что его внутренности сами со всем справятся. А Уэс убрал свои штаны с окна.

У Огаст получается слабо улыбнуться Люси, пока она вываливает яичницу со сковородки на тарелку и кладет горсть вилок.

– По-семейному, – говорит она, и боже. Все стало катастрофой, но Огаст ее обожает.

– Спасибо, – говорит Огаст. – У тебя разве не утренняя смена?

Люси гримасничает. Она одета в одну из футболок Огаст.

– Билли сокращает мои часы. Сказал мне вчера.

– Что? Он не может так поступить, ты, по сути, единственный человек, на котором держится это место.

– Да, – говорит она с мрачным кивком. – Самый дорогой человек по расчетным листкам.

– Стойте, – говорит голос Майлы, приглушенный полом. Она поднимает голову и морщится. – Что происходит с «Билли»?

Огаст вздыхает.

– Арендодатель удваивает плату в конце года, поэтому он, наверно, закроется и станет кафешкой или еще чем-то.