Этот вывод подтверждается и процитированным выше рапортом Барклая де Толли Кутузову, только что вступившему в должность главнокомандующего, в котором нет ни слова упрека атаману за отвод войск, имеющих «нужду в отдохновении», к Семлеву. Напротив, говорится, что арьергард 15 августа вполне справился с поставленной перед ним задачей, отразив «все стремительные атаки неприятеля». Похоже, что военный министр сам не верил в возможность генерального сражения близ Вязьмы.

И все же после того, что военный министр писал императору 22 июля, его оценка Платова в письме от 14 августа представляется неожиданной. Выходит, он простил атаману и невыполнение приказа о срочном соединении казачьего корпуса с 1-й армией, и оскорбительную записку, если она каким-то неведомым нам путем попала ему на глаза, и ту бестактную выходку в присутствии генералов и сэра Роберта Вильсона?

Отвечая на этот вопрос, надо иметь в виду, что острота конфликта за минувшие три недели, конечно же, притупилась. Рассудок взял верх над чувствами. Опытный профессионал Барклай де Толли не мог не оценить достоинства Платова-полководца, его «новых к славе и пользе Отечества подвигов», «его примерную храбрость, благоразумные распоряжения и отличное в военных делах искусство», проявленные им в период с 9 по 14 августа при совершенно недостаточных силах.

«В подобных условиях, — полагал генерал-лейтенант Б. М. Колюбакин, — арьергард должен был состоять по меньшей мере из целой дивизии пехоты, не считая егерских полков, при пособии сильной артиллерии… и нескольких драгунских полков. Казачьи же полки не могли быть устойчивы против первоклассной французской пехоты, да еще на подобной закрытой и пересеченной местности».

И все-таки казаки и егеря выстояли. Это и оценил по заслугам командующий войсками Барклай де Толли.

Изменилось ли отношение Барклая де Толли к Платову-человеку? Думаю, нет оснований сомневаться в искренности «честного и благородного» военного министра. Ведь он имел возможность ограничиться официальным предписанием атаману — отправиться к «престолу для важного совещания о спасении общем», как и писал ему, и не расточать комплименты человеку, уязвившему его самолюбие. Но неприятный осадок от того столкновения, пожалуй, остался. Впрочем, об этом позднее.

Историк Александр Николаевич Попов, пытаясь объяснить несоответствие первого отзыва военного министра об атамане от 22 июля и его же характеристики от 14 августа, поставил вопрос: «Предполагал ли Барклай этою официальною бумагою доставить государю повод, чтобы даровать Платову награду, которую для него испрашивал?»

Предполагал, конечно. Ведь с точки зрения военного министра, его заслуги «по всей истине достойны тех отличных воздаяний, коими от монарших… щедрот украшаются блестящими доблестями среди верных слуг… и бесстрашных защитников Отечества».

Однако Александр I наградами не бросался. Тем более в период отступления русской армии.

Рескрипт Александра I, датированный 28 июля, Барклай де Толли получил примерно 2 августа. Прочитав его, он не сразу сел отвечать своему государю, а, как видно, почти через две недели. Поэтому может возникнуть вопрос: как мог военный министр позволить себе так долго не информировать императора о деле, которое сам же и возбудил? Похоже, ему было известно об отъезде государя из Москвы в Петербург, а затем в Финляндию для переговоров с наследным шведским принцем в Або. Поэтому не было необходимости спешить с ответом, как не имело смысла и отправлять атамана на встречу с царем. Но в то же время он не мог держать его при себе без дела. Военный министр приказал Платову командовать арьергардом. И Матвей Иванович ценой чрезвычайного напряжения сил и больших потерь успешно справился с поставленной задачей.

14 августа Барклай де Толли сообщил императору о поездке Платова в Петербург, но в течение двух последующих дней тот продолжал командовать арьергардом: Платов отправился в путь лишь по прибытии в армию Кутузова. А это значит, что атаман ни одного шага не мог сделать, не согласовав его с новым главнокомандующим.

18 августа Платов в сопровождении многочисленной свиты покатил в легкой коляске на свидание с императором, но не в Петербург, как предписывал Барклай де Толли, а в Москву, где государя не было. Кутузов, только что прибывший из столицы, конечно, не мог не знать об этом. А потому версию официальной цели поездки надо сразу же поставить под сомнение.

Утром 22 августа Платов прибыл в Москву и остановился в доме генерал-губернатора Федора Васильевича Ростопчина.

Ф. В. Ростопчин — Александру I,

23 августа 1812 года:

«Платов приехал вчера утром, предполагая, что Вас встретит здесь. Сегодня вечером он уехал обратно к войскам. Народ, узнав, что он остановился у меня, собрался в большом количестве, желая его видеть. Он сообщил известия о состоянии войск, и толпа разошлась, чрезвычайно довольная им…»

Ни о чем другом Ростопчин Александра I не информировал, хотя и знал, что Платов прибыл в Москву якобы для того, «дабы иметь более средств для посылки приказаний казакам, от которых требовалось поголовное вооружение». Осведомленность генерал-губернатора о действительной цели приезда атамана не вызывает сомнений, она подтверждается документами.

22 августа Платов отправил в Новочеркасск «решительное предписание» Андриану Карповичу Денисову, в котором потребовал, «чтобы все снаряженные из Войска служилые отставные чиновники и казаки и, словом, все приуготовленные к ополчению при тех самых господах генералах и полковниках, кои назначены, высланы были по получении сего в 24 часа в поход» и следовали «прямейшими дорогами к Москве форсированно, без роздыхов, делая не менее шестидесяти верст в сутки». По мере приближения к старой столице войсковые начальники должны были «разведывать о месте нахождения армии и идти для соединения с оной». Атаман не знал, как развернутся события после предстоящего генерального сражения и где должны искать его «господа генералы, кои назначены будут» командирами отрядов ополчения. Потому-то маршрут и был свободный — «прямейшими дорогами к Москве».

Надо сказать, что Платов, хотя и «объяснился обо всем подробно в рассуждении ополчения» с московским генерал-губернатором, но свое «решительное предписание» в донскую столицу отправил все-таки вопреки царскому манифесту 18 июля 1812 года, исключавшему Дон из числа губерний, в которых высочайше разрешалось проявлять «вооруженный патриотизм». Предпринимая этот ответственный шаг, он должен был получить на то согласие Кутузова и условиться с графом Ростопчиным о сохранении в тайне несанкционированных действий.

Надо отдать должное Ростопчину. Он сообщил Александру I только о том, что Платов надеялся встретить его в Москве. В воспоминаниях же граф вообще исключил мысль о предполагавшемся якобы свидании атамана с царем, зато написал о том, как предводитель донских казаков энергично хлопотал об организации войскового ополчения, «принимал и отправил многих курьеров».

Вполне убедительно мнение историка А. Н. Попова, написавшего более столетия назад: «Поездка Платова в Москву с той целью, чтобы сделать распоряжения о донском ополчении, показывает, что князь Кутузов желал сохранить оное в глубокой тайне». Замечу, что эта тайна вполне вписывается в сферу последующих «хитростей» фельдмаршала. Эта секретность и породила представление о том, что ополчение на Дону формировалось по инициативе «снизу». На деле инициаторами его по праву следует признать М. И. Платова и М. И. Кутузова — в равной мере.