Иван по старинке думает, что тот, кто хорошо воюет, тот и всем владеет, а уж давно на западе всё по-другому, и в чести те, кто хорошо торгует. Когда-нибудь и на Москве поймут это, да будет поздно. Сильна ганза не воеводами, а золотом да серебряными оборотами.

А Иван — хитроумный военачальник! Теперь Марфа чётко осознавала, как хорош военный замысел государя Московского. Цепко взят Новгород Москвою за горло. Такую битву москали выиграли, а главные силы ещё только на подходе, и со всех сторон окружают. Остаётся надеяться только на литовскую рать и на то, что Шуйский-Гребёнка приведёт из двинских земель крепкое ополчение. Но вече сегодняшнее уже в это не верило, оттого и порешило выслать к князю Московскому челобитчиков. Если бы ещё и архиепископ был в Новгороде тот, который нужен Марфе! Но и тут судьба не благоволила ей.

Быть может, все беды сего года и пошли с того злополучного жребия?

Едва только начался год, с середины сентября заболел владыка Иона, двенадцать лет бывший новгородским архиепископом и державшийся умеренных взглядов на вопрос о подчинении Москве. В ноябре он умер, и через десять дней после его смерти собралось вече у Софийского собора. На престол были положены три жребия. Первый принадлежал духовнику покойного Ионы, Варсонофию. Этот был бы точь-в-точь таким же архиепископом, как предыдущий. Второй жребий — ризничего Феофила, более склонного к союзу с Москвой. Третий жребий обозначал имя ключника Пимена, верного друга Марфы, полностью разделявшего все её мысли и мечты. Ах, если бы вынулся его жребий! Но рок судил иначе, и жезл архиепископский достался тому, кого Марфа менее всего хотела видеть первосвященником новгородским, — Феофилу!

И вот завтра Феофил вместе с новым посадником намеревался отправиться через Ильмень-озеро к Ивану Московскому бить челом...

Стоя в домашней церкви, озарённой множеством свечей, глядя на лицо мёртвого сына и слушая начавшееся отпевание, Марфа стала думать о том, как можно воспользоваться отсутствием нового посадника и архиепископа Феофила, дабы вернуть себе расположение веча, вновь стать посадницей, а может быть, в конце концов, и посадить своего архиепископа. В ушах боярыни, сквозь чтение молитв и пение хора, то и дело прорывался оскорбительный выкрик: «Марфе Посаднице дали по...» Ничего, ничего, утешала себя мысленно Борецкая, ещё посмотрим, кто кому даст по заднице.

Выражение мёртвого лица Дмитрия постепенно менялось, как всегда бывает с покойниками, когда их отпевают. Умудрённо-огорчённое, оно принялось как бы сглаживаться, смягчаться, будто отражая одну великую примирительную мысль: «Да, мне отсекли голову, но в этом, как ни странно, теперь стали обнаруживаться свои прелести». Видя эти перемены в лице покойника сына, Марфа впервые почувствовала, как в груди её стал понемногу рассасываться твердокаменный, болезненный и тяжёлый ком.

Когда отпевание закончилось, первые две слезы выплыли из глаз Марфы. Она хлюпнула носом, быстро вытерла солёные капли на щеках, нахмурила брови. Ей нельзя расслабляться!

Неплохо было бы всё же как-то где-то отыскать следы исчезнувшего Иллюзабио. Придётся открыть его тайну младшему сыну. Пусть он отправится на Шелонскую бицу и поищет там в травах. Может быть, где-нибудь да закатился отрубленный палец Дмитрия с волшебным перстнем и лежит себе, никем не присвоенный? Но сначала ещё предстояли долгие, утомительные похороны и тризна.

На другой день, в пятницу Параскевину[88], средних размеров ладья отчалила от Словенской пристани Новгорода и под белым парусом, на котором были изображены три златопёрые рыбины, пошла вверх по Волхову в сторону Ильмень-озера. На почётном месте, под самою щеглой[89], восседали наиглавнейшие люди новгородские — сам архиепископ Феофил и новопровозглашенный посадник Фома Андреевич. Их окружало десятка два знатных купцов-словенцев, протоиереев, монахов и воинов, чьи доспехи ехали не на, а подле них. Холодный ветер дул с полунощи, напрягая добросовестное ветрило и бойко гоня ладеечку по ряби волн. Было весьма прохладно, и все кутались — кто в плотную бархатную епанчу, кто в плащаницу из толстого полотна, а кто и в дерюжное вретище. Но при том светило яркое солнце, весело озаряя живописные речные берега, и на душе у владыки Феофила было так радостно, будто не с челобитьем плыл он к государю Московскому, а детей крестить. Он внимательно вглядывался в прибрежные виды, хватаясь взглядом за всё примечательное, что было дорого сердцу каждого новгородца, будто ища душевной подмоги, дабы не улетучилось это бодрое состояние.

Вот проплыла слева густо заросшая высокая могила Рюрика — величественный холм с возвышающимся из кустарников деревянным крестом. Далее, на другом холме, выглянула из-за деревьев и кустов румяная, нежная, как девушка, церковка Спаса Преображения на Нередице с голубоватым куполом. Следом за Спасским монастырём показался Михайловский, основанный святым Моисеем, архиепископом Новгородским, а на противоположном берегу белели стены и сверкали купола Юрьевской мужской обители, заложенной Ярославом Мудрым, во святом крещении — Юрием. Вспомнив о покоящихся там мощах Дмитрия Шемяки, Феофил громко вздохнул:

— Вот, Юрьевич, течём ко врагу твоему на поклон! Как ты ни спрятался от него, а он пришёл по твою душу.

— А правда ли, що его псяра вкупе с ним погребена? — спросил Фома Андреевич. — Нищого про то не слыхали, батюшко?

— Врасня! — резко ответил архиепископ. — Я сам был при погребении. Ефиёп — так пса Шемякина кликали — выл в отдалении, будучи привязан к дереву. Одначе вскорости он и впрямь издохнул, и там его, близь монастыря, и закопали, чернотущего. Точнее, подле Перынского скита. Во-о-он там.

Неподалёку от Юрьевского монастыря виднелись низкие, неприметные постройки скита, в котором в строгом уединении молились ко Господу о спасении мира несколько отшельников.

— А как думаешь, батюшко, — спросил посадник, — правда ли, що под тим скитом сам царь Перун глубоко в земли похоронен?

— Бис его знает, — нахмурился Феофил. — Видомо токмо, що на сём мисти стояло наивеликое поганое капище, Горюч-каминь, а на нём златой истукан Перун-царь с серебряной молоньей в руци. Вкруг плоского круга, на коем возвышался Горюч-каминь, в ямцах располагались осемь кострищ.

— И що? Бачут, будто егда молонья с неба ударялась о Горюч-каминь, он, якобы, воспламинялся? — продолжал беседу Фома Андреевич.

— Может, так, а может, не так, — пожал плечами архиепископ. — Видомо, що воевода Добрыня тот Горюч-каминь в землю грубоко зарыл, заткнув им некий бездонный кладезь, под землёю обнаруженный. А златых идолов — их три было, один большой болван, а два маленьких — Добрыня вывез на середину Ильменя и сбросил с лодки. И вот що я в мыслях своих выпикаю — те три болванца и были теми рыбами, що на нашем ветриле изображены.