– На самом-то деле я не болен, – говорил он.

И через несколько дней они вместе стояли у стойки регистрации в аэропорту. Если дежурными оказывались дамы за тридцать, они его иногда узнавали. Тогда на их лицах, как по волшебству, появлялась самая очаровательная улыбка – некоторые даже краснели – и его обслуживали по высшему разряду. «Вашу новую книгу я прочитала за одну ночь. Счастливого пути, господин М.!» Более молодые обслуживали его просто как старика, каким он и был. Вручая ему посадочный талон, они почти кричали и обводили кружочком номер гейта и время посадки, словно предполагали, что он должен быть туговат на ухо. Иногда они обходились без крика и обращались прямо к ней. Самые наглые девчонки переводили взгляд с нее на него и обратно – они даже не трудились завуалировать свое любопытство. Это его дочь или он крутит с ней шуры-муры, будучи лет на сорок старше?

Он не очень любил летать. В зоне дьюти-фри всегда быстро выпивал несколько порций пива, стоя.

– Смотри, там, – говорил он, указывая на компанию, в которой мужчины были одеты в длинные хламиды, а женщины полностью покрыты чадрой. – Остается только надеяться, что они не сядут в наш самолет. Но может быть, они взорвут себя прямо здесь. Сколько пива я уже выпил? Три или четыре?

В самолете ему нужно было сидеть только у прохода. В бешеном темпе пролистав журнал «В полете» от конца к началу, он глубоко вздыхал и смотрел на часы. Брать книгу было бессмысленно. По его словам, он не мог читать в самолетах.

– А я думал, бегемотов можно возить только в багажном отделении, – громче, чем следовало, говорил он, когда действительно полноватая стюардесса как раз возле его кресла показывала, как пользоваться кислородной маской и спасательным жилетом, причем касалась локтем его волос.

– Которая это? – спрашивал он, сперва открывая банку пива «Хейнекен» и только потом снимая целлофан с трехслойного сэндвича, намазанного плавленым сыром. – Я не могу это есть, – говорил он, понюхав сэндвич.

Он нажимал кнопку над своим креслом.

– Мы попали в турбулентность, – говорил он, когда толстая стюардесса, широко шагая по проходу, подходила к нему.

Уже вскоре после приземления – в Милане, во Франкфурте, в Осло – ему обычно делалось лучше. Он заметно расслаблялся, когда видел в зале прибытия табличку со своей фамилией, поднятую над головой сотрудником рекламного отдела его зарубежного издателя. С этой минуты он с воодушевлением играл свою роль – голландского писателя, составившего себе некоторое имя за рубежом. В такси он расспрашивал об известных вещах. Сколько жителей в этом городе? Верно ли, что этот оперный театр, камешек по камешку, отстроили заново после войны? Есть ли и здесь проблемы с иммигрантами? Затем следовала обычная программа. Интервью в вестибюле гостиницы, где он остановился, а вечером – ужин в ресторане с сотрудниками издательства и несколькими местными знаменитостями. Во время таких ужинов он отвечал на вопросы принимающей стороны. Десять лет назад иностранцы мало что могли спросить о Нидерландах. Порой они застревали в привычных стереотипах. Употребление наркотиков, эвтаназия, однополые браки. На смену этому пришли политически окрашенные убийства, а теперь все спрашивали только об одном – о росте правого экстремизма.

Он разреза`л телячий шницель или норвежского морского карася, делал глоточек вина и дружелюбно улыбался.

– Прежде всего я должен вас поправить, – говорил он. – В Нидерландах речь не идет о правом экстремизме чистой воды. И это делает его таким сложным, что от него нельзя просто отмахнуться. Экстремисты в Нидерландах решительно выступают, например, за права сексуальных меньшинств. Кроме того, в отличие от подобных партий в большинстве европейских стран, они не антисемиты. Даже напротив, правые экстремисты в нашей стране горячо поддерживают государство Израиль. А с точки зрения подхода к социальному равноправию и заботе о престарелых эту партию можно было бы назвать почти социалистической.

– Но разве Нидерланды не были в течение десятилетий наиболее толерантной страной в мире? Так что же вдруг случилось с этой толерантностью? – хотели знать хозяева.

Он откладывал нож и вилку и кончиком салфетки смахивал с уголка рта воображаемый кусочек телячьего шницеля или норвежского морского карася.

– Вероятно, сначала мы должны переопределить понятие «толерантность», – говорил он. – Потому что, собственно говоря, что это значит – быть толерантным? Терпеть других людей? Людей с другим цветом кожи, с иными верованиями, людей с пирсингом и татуировкой – как и женщин в хиджабах, и людей с другой сексуальной ориентацией. Но здесь совершенно нечего терпеть. Употребляя слово «толерантность», вы ставите себя выше того, кого терпите. Толерантность может основываться только на глубоко укоренившемся чувстве превосходства. У нас, голландцев, этого веками было в избытке. Мы ощущали, что мы лучше всего остального мира. Но теперь этот остальной мир внезапно стучится в наши двери, завладевает нашими домами и целыми кварталами. Толерантности вдруг становится недостаточно. Пришлые высмеивают нас, с нашей толерантностью, и видят в ней в первую очередь признак слабости. Но в конце концов, разумеется, это так и есть.

Потом наступала пора десерта. Сотрудники издательства заказывали кофе с ликерчиком, но он говорил, что устал и хочет вернуться в гостиницу.

Во время его интервью Ана бродила по дорогим торговым улицам. Один раз покупала сумку, другой раз – шарф. Днем обычно был фуршет в посольстве Нидерландов.

– Раньше было легко представлять Нидерланды за рубежом, – вздыхал посол. – А ныне нам приходится постоянно держать оборону. Бывает трудно объяснить, что правые экстремисты в Нидерландах не такие, как в других странах. Взять хотя бы их позицию в отношении гомосексуалистов и Израиля.

Если заграничными поездками вдвоем они еще могли иногда наслаждаться, то фестивали и книжные ярмарки, куда посылали целую делегацию голландских писателей, были хуже всего. Когда они путешествовали вдвоем, они забирались на гостиничную кровать, заказывали в номер бутылку вина и, прижавшись друг к другу, смотрели повтор старого ковбойского сериала, дублированного на местный язык. Тогда они были почти счастливы, – во всяком случае, она ощущала это так.

– Жена посла сделала пластическую операцию, – говорил М. – Ты заметила?

– Нет, – отвечала она и еще крепче прижималась к нему. – А как ты понял?

– По ее глазам. Чересчур водянистые. Точно устрицы. Так бывает, если слишком туго натянута кожа вокруг.

Но когда в заграничном городе высаживалась целая дивизия голландских писателей, такие моменты выпадали редко. Голландцы ни в чем не знали меры. По вечерам всегда было соревнование, кто дольше не ляжет спать. До поздней ночи они сидели в баре гостиницы. Некоторым писателям лучше было бы совсем не пить – белки их глаз приобретали цвет старой газетной бумаги, – но они все пили и пили «последнюю на ночь». На следующее утро за завтраком они хорохорились, рассказывая, как поздно улеглись в постель. Они заговорщицки перемигивались с собратьями по перу, которые тоже засиделись до рассвета. Этим подмигиванием они исключали из своей компании других – нерешительных размазней, которые заботились о здоровье или просто предпочитали ложиться пораньше.