А с утра на площадке ее парикмахер, гример и костюмер начинали все сначала. В виде, нужном для роли, она сниматься не хотела.

– Господи! Я выгляжу как дерьмо! – говорила она, как зачарованная глядя в зеркало.

– Ты выглядишь точно как Джилл, – говорил ей Сэм.

– Я выгляжу старухой, – отвечала она.

– Но это же прекрасно! Ты больная, ты одинокая, у тебя жизнь не получилась. Вот как ты выглядишь!

– Надо попробовать парик. – Она касалась темных корней своих светлых волос. – Я знала, что с моими волосами не получится.

– Крайстал, не надо парика. Все прекрасно. – Он брал ее лицо руками и заставлял отвернуться от зеркала. – Все действительно прекрасно. Ты ведь должна их всех разжалобить. Ты должна сыграть целую жизнь.

– Правда? – Иногда, когда она так смотрела на него, он понимал, что перед ним просто маленькая девочка, которая всегда была хорошенькой и из этого исходила. Она понимала, что кроме этого ничего не может дать.

– Правда, – отвечал он, стараясь не думать о потерянном получасе.

Но когда Крайстал посмотрела первые снимки, произошел двухдневный кризис. Она так плакала, что еще целые сутки и даже еще целый день они не могли ничего снимать, потому что у нее распухли нос и глаза.

– Господи! Я такая старая! Я такая страшная! – стонала она.

– Ты выглядишь, как нормальная пожилая женщина, – объяснял ей Сэм, но она только продолжала плакать.

– Но я же не пожилая, – хныкала она.

– Не ты, а Джилл, – напоминал он.

– Я так не могу. Это вонючая работа для Фара Фоссет, но я не хочу потратить свою карьеру на то, чтобы играть разбитых женщин в телефильмах, о Господи!

Он успокаивал ее, он ласкал ее, и он придумал новые правила: никому не показывать того, что было снято, кроме него, Сеймура и директора картины. Он закрыл площадку. Он следил за бюджетом и дважды за ночь занимался любовью с Крайстал. Это был жесткий график, но он справлялся.

И, несмотря на давление, на все проблемы, на страх, он все-таки чувствовал, что он у руля. Теперь он, наконец, увидел то, что будет волновать миллионы, а не сотни людей. И это будет долговечным, как кинопленка. До какой-то степени он даже становился бессмертным. Казалось, что Нью-Йорк далеко позади. Ему пока еще было неудобно из-за своего обещания вернуться, но мысль обо всем этом сброде актеров не вызывала эмоций. Он откладывал ответные звонки для Чака, пока звонки почти не перестали появляться. Может быть, они почувствуют себя преданными, скажут, что он их продал, но они неудачники, и он не собирался возвращаться к этому. Если бы у них была возможность, они бы тоже захватили это. Сейчас он стал игроком. Пока что у него есть офис в международной студии, у него есть секретарь и есть Крайстал Плинем, кинозвезда и любовница. Да, в это трудно поверить. Его раздражало все же, что она замужем, "но Крайстал объяснила, что этот брак – только одно название и что это никак не осложнит дела. Так же, как ее четырехлетняя дочка.

Конечно, это значило, что ему пришлось избавиться от Бетани. Но это с самого начала было ошибкой. В конце концов он ничего ей не обещал, она смогла приехать в Лос-Анджелес, и у нее было где жить. Она даже получила небольшую бесконечную роль в «Хьюстоне» – одной из этих смертельно скучных мыльных опер. Ей не на что жаловаться. Хотя, конечно, она жаловалась. Они всегда жалуются.

Исключением была Мери Джейн. Она вновь появилась перед его мысленным взором. С тех пор как он уехал из Нью-Йорка, чувство вины или что-то вроде не позволяло ему позвонить ей. Что прошло, то прошло, как говорил отец. Но и после всего этого, к его удивлению, он все еще вспоминал и скучал по ней. Они бы очень над многим посмеялись в Лос-Анджелесе. Кроме того, все остальные женщины, казалось, истощали его, только одна Мери Джейн наполняла его уверенностью и успокаивала его.

Но вместе с тем он не мог общаться с ней сейчас, когда все это происходит с Крайстал. И так слишком много всего, тем более что это поглощает все время. Фильм и роль Крайстал были для него жизненно значимы, площадка, съемки, труппы составляли его мир. Во все месяцы подготовки и последние два месяца съемок он забыл обо всем остальном. Да, нагрузка велика, но он надеялся, что вознаграждение будет стоить того. Он добьется от Крайстал такого, что все будут удивляться. Ее имя обеспечит кассу, а его руководство сделает все остальное. Его работу заметят. И теперь, если останется время, чтобы писать, будет очень хорошо.

Джан ушла со сцены в театре «Меллроуз» после последнего вызова. Аплодисменты еще звучали у нее в ушах. Она готова была почти прыгать по сцене, и тут встретила руководителя постановки Беверли, который всучил ей газету.

– Обозрение, страница 36. Читай и радуйся, Джан. Ты должна быть счастливой, как жаворонок.

Она закрыла дверь гримерной и прислонилась к ней, пытаясь справиться с дыханием. Ей хотелось громко смеяться. Сегодня было пятнадцатое представление с Норой. И каждый раз число вызовов увеличивалось. Сегодня их было уже восемь. Восемь! И Джан была без ума от радости. Вот оно все, наконец! – говорила она себе. Аплодисменты, любовь и почтение публики. Конечно, это всего-навсего театр в западном Голливуде, и публика здесь не отличает Ибсена от Ионеску, но все же… Она едва сдерживала радостный крик.

Она раздевалась, стоя перед большим зеркалом. Она вытянула руки вдоль бедер и поворачивалась так и эдак. Некогда маленькие, не стоящие груди, теперь были высокими. Соски поднимались к потолку. Странно думать, что была операция, которая создала ощущение остроты и подчеркнутой линии груди. Тут она взглянула на рубцы и быстро кинулась проверять, закрыта ли дверь. Она всегда проверяла, когда одевалась или раздевалась. Все было в порядке. Нельзя было допускать случайности.

Линия надреза внизу живота уже начала тускнеть, превращаясь из темно-красной в светло-коричневую прямо над лобком. Но два рубца в центре груди от сосков до ребер были еще красными. Она каждый день мазала их витамином Е, но они выделялись. На эти линии трудно было смотреть, но когда она поднимала руки, то были виды также шрамы между локтями и под мышками. Также было и с теми, которые были с внутренней стороны бедер и под ягодицами. Никто, кроме Пита, не видел ее голой, а она по-прежнему настаивала на полной темноте.

Доктор Мур говорил, что у нее хорошие ткани, и действительно, все надрезы быстро заживали, но ведь шрамы останутся навсегда. Они напоминали ей о Нью-Йорке и о ее прошлой жизни. Она их терпеть не могла.

Она надела кимоно, приглушила реостат и стала изучать сама себя.

– Ты красивая, – говорила она сама себе, – красивая и талантливая. – Да, так и есть. Она уселась в шезлонг, предназначенный только для звезд, и развернула газету, которую дал Беверли. Речь шла о театральной секции, и она сразу увидела обозрение Блицштейна. Он писал: «История театра «Меллроуз» во всяком случае есть история театра на западном побережье. И поскольку это не Лун-фонтан, не зимний сад на Бродвее, «Меллроуз» все-таки может похвастать известными успехами. И можно позавидовать открытию таланта, речь идет не просто об успехе – в этом западноамериканском театре. Вновь в этом театре смело взялись за современную версию «Кукольного дома», пьесы, не знающей равных. Но решил дело выбор главной роли. Джан Мур, самая подходящая актриса, и притом удивительно красивая. Как женщина Голливуда, сформированная стилем Беверли-Хиллз, но желающая освободиться от золотой клетки Лос-Анджелеса, она вызывает пафос и симпатию. При том, что она так хороша собой, а ее жизнь так удачлива. Это не так просто, но талант Мур побеждает трудности, и пусть постановка пьесы небезупречна, зато безупречна ее игра».