– …Женечка, мне так хорошо с тобой, – говорила Юлия, уткнувшись лбом в плечо мужа.

Они сидели на крыльце Женькиного дома в лиловом мире. Тихо было. Густели сумерки. Темнел лес на горизонте. И так же равномерно бежала нескончаемая цепочка индейских воинов с луками. В Женькином мире ничего никогда не менялось. И всегда стояли сумерки. Иногда чуть светлее, иногда чуть темнее. И всегда он сидел на верхней ступеньке и грыз белесую травинку. И еще был голос… Что-то говорил далекий невидимый человек, от голоса которого было тепло и уютно. Слов было не разобрать. Голос был знакомым, но ни с именем, ни с лицом человека в памяти не соединялся.

– Женечка, я останусь, – повторяла Юлия. – Я не хочу… туда. Позволь мне остаться! Пожалуйста!

– Дурында моя, – отвечал Женька. – Не выдумляй. Не забывай, от нас ничего не зависит. Все записано наперед. Понимаешь?

– Понимаю. Но я не хочу обратно… Я хочу с тобой!

– Я буду тебя ждать, – отвечает Женька, тихонько подталкивая ее. Она неохотно поднялась, растерянная… – Иди! Я буду ждать…

И она идет, нерешительно, нехотя, поминутно оглядываясь на Женьку. Он смотрит ей вслед, один в сгущающихся сумерках. Она останавливается, готовая повернуть назад, но Женька машет рукой – иди, не останавливайся!

Она оглядывается в последний раз и ничего уже не видит. Ни Женьки, ни дома, ни леса, ни воинов с луками на горизонте. Только серо-пепельная пустота там, где минуту назад был дом и Женька сидел на крыльце…

…Марик почувствовал, как шевельнулись пальцы Юлии в его руке. Она открыла глаза. Бессмысленный взгляд уставился в потолок. Скользнул по белым стенам, остановился на его лице.

– Юлечка, – прошептал Марик и заплакал. Слезы катились по его тщательно выбритым, обвисшим щекам, и был он похож на печального бульдога. – Юлечка!

Юлия внимательно смотрела на плачущего человека, потом улыбнулась. Высвободила пальцы из его руки и погладила мокрое лицо. «Не плачь, Марик», – хотела сказать Юлия, но голос ей не повиновался. Она отвыкла говорить. Придется учиться заново…

Долгие дни весны

Идут чередой… Я снова

В давно минувшем живу.

Ёса Бусон (1716—1783)

Марик привез Юлию на кладбище. Он запротестовал было, услышав ее просьбу, но она сказала: «Марик, пожалуйста…», и он только вздохнул.

Она положила букетик холодных, сладко пахнущих нарциссов на холмик, покрытый снегом – из-под него виднелись бумажные венки. На скромном деревянном кресте было написано его имя и две даты. Александр. Алекс…

День был хмурый, мягкий, с низкими, быстро несущимися по небу облаками. Юлия присела на узкую скамейку. Марик пошел вперед по пустой аллее, время от времени оглядываясь, чтобы убедиться, что с ней все в порядке. Он чувствовал себя хранителем знака, единственным, кто знал истину. Иногда истина давила грузом, и тогда ему казалось, что плечи его поникли и страх скалился из каждого угла. Тогда он доставал бутылку водки или коньяка, наливал полный стакан и… Но на задворках сознания постоянно присутствовала мысль о Юлии, о том, что теперь они остались одни и он за нее в ответе… перед Женькой и Денисом, даже перед Алексом, которого он сначала ненавидел… и которого теперь ему было жалко – нелепый и трагичный конец! И вообще, если охватить мысленным взором всю картину, всю нелепую их историю, осознать, как переплелись их судьбы, то выходило, что он, Марик, и Юлия теперь вместе. Он выпивал свой стакан и прятал бутылку, определив дозу и придерживаясь ее, а утром бежал в больницу.

Тамара улетела в Италию, он, как и обещал, отвез ее в аэропорт. Они обнялись на прощание – как-то так получилось, и она всхлипнула у него на плече. И тогда он поцеловал ее, это тоже получилось неожиданно, это было как вопрос, как признание, как обещание, что все будет в порядке. Как подтверждение его мужской состоятельности. К его удивлению, она ответила жарко и страстно, и он с сожалением и тоской подумал, что они расстаются навсегда, скорее всего. Их встреча была как вспышка какого-нибудь безнадежного небесного тела – кометы или метеорита, – которое влетело в атмосферу Земли и тут же сгорело. Тамара позвонила ему из Италии, сообщила, что у нее все в порядке. Она не спросила ни о чем, но Марик понял и сказал, что он обо всем позаботился. Их было двое – тех, кто знал. Двое соучастников, двое заговорщиков, двое хранителей знака и тайны. И Марик был уверен, что даже под пыткой он никогда и никому не расскажет того, что произошло на самом деле. Для тех, кто знал Алекса и кому было до него дело, он умер от сердечного приступа. Его сердце вдруг остановилось, не выдержав нагрузки – болезни жены, которую он очень любил. Лиза Игнатьевна, экономка, разохалась о хромой судьбе и вспомнила, что Евгений Антонович, первый муж, тоже умер от сердца. Бедная, бедная Юля!

На другой день хоронили его жену Ирину. Тут народу собралось побольше – ее самоубийство наделало много шума, по городу ползли слухи и строились самые нелепые предположения. Одна из подружек шепотом рассказывала о безумной и неудачной любви Ирины к человеку намного моложе… и это стало неофициальной версией, неофициальным мотивом ее ухода из жизни. Роковая любовь. На унылого похудевшего Марика с обвисшими щеками поглядывали с любопытством и снисходительным сочувствием – в нем было так мало от романтического героя!

Сбоку от Марика стояли брат Ирки Зажорик, его жена Анжелика в черном длинном пальто и Олег Монахов в необъятном тулупе.

– Не понимаю, – бубнил Зажорик на ухо Монаху, – с какого перепугу? Скажи мне кто, что Ирка своими руками… Ни за что бы не поверил!

Время от времени он клал руку на плечо Марика, поддерживая и утешая…

Алексей Генрихович Добродеев, друживший с Ириной, сказал речь, из которой следовало, что ушла из жизни замечательная и незаурядная женщина, умная, красивая, сильная. Женщина, чьи жизненный накал и энергетика были сродни накалу и энергетике Клеопатры, покорившей Цезаря и Антония. Женщина, которая жила каждый день как последний! Женщина, которая безумно любила жизнь! Наслушавшись сплетен, он намекнул, что в наше равнодушное время только самые лучшие и чистые уходят из-за любви. Его несло, он даже прослезился. Дамы озирались, вычисляя, высчитывая возможного тайного любовника, и промакивали носовыми платочками сухие глаза.

Марик, измученный, бледный, терзаемый демонами сомнений и совести, застыл столбом, и перед его глазами стояла картинка, от которой он не мог избавиться и уже не избавится никогда: дорожка горящих свечей и женщина в страшной красной воде, ее угасающий взгляд. Она смотрит на него и усмехается… А может, это лишь его больное воображение, думал он с надеждой, может, она его не видела, не могла уже видеть – он пришел слишком поздно. Мысль о том, видела она его или нет, и о выборе, который он сделал, не попытавшись спасти ее, мучила его безмерно. Роль судьи и палача не была его ролью, и злая насмешница судьба просто посмеялась, напялив на него судейскую мантию и красный колпак палача. Его ролью была размеренная, спокойная жизнь, президиум какого-нибудь невысокого собрания, решение несложных вопросов, желательно представительских. И мягкая спокойная женщина рядом. На все терзания и пытки демонов у него был один ответ и одно оправдание: Юлия. Юлечка, Юльця… за которую он в ответе. Которая ждет его, Марика, блуждая потерянно где-то там, за пределами. И от него одного зависит, вернется ли.