– Дочь моя, если вы желаете видеться с вашей матерью, это вам будет разрешено.

– О, да… бедная мать!.. мы вместе будем утешать друг друга.

Я не стану описывать встречи Беатриче с матерью, их нежных объятий, горестных излияний и слез. Плакать вместе было уже для них утешением.

Но всему есть конец; и даже слёзы, это щедрое наследие Адама, истощаются. Наплакавшись и наговорившись, обе женщины замолчали. Их бедным сердцам нужен был отдых для того, чтобы иметь силы вынести новые страдания.

Глаза Беатриче невольно остановились на платье мачехи. Оно было из великолепного штофа с цветными букетами, отделанное богатой бахромой. Это заставило её обратить внимание на свой собственный наряд, которого она до сих пор не замечала. На ней так же было роскошное зеленое платье, обшитое золотом, то самое, которое она предпочитала всем другим и в счастливые дни своей жизни носила чаще всего.

В памяти её воскресло прошлое. Она вспомнила, что была в этом самом платье, когда в первый раз встретилась с Гвидо.

Но ей нельзя было останавливаться долго на этих сладостных и вместе тяжелых воспоминаниях. Конец близок, надо о нем думать. её мысли обратились к тому: прилично ли им в такой одежде идти на эшафот? Она обратила внимание матери ни это обстоятельство, и они решили, что им необходимо одеться скромнее.

– Виржиния, – сказала Беатриче, обращаясь к дочери палача, – достань нам, пожалуйста, какой-нибудь, простой материи для двух плащей, мне и моей матери, две веревки и два покрывала… Что ж ты не отвечаешь мне, Виржиния?

Виржиния чувствовала стеснение в сердце и почти не в силах была отвечать. Наконец, подавив в себе рыдания, она сказала.

– У меня есть кусок темного канифаса, а еще кусок лиловой тафты, которые отец купил мне на ярмарке в Витербо; я не шила себе из них платья… потому что мне приличнее всего быть не замеченной… чтобы меня никто не знал… хотите ли вы взять их!..

– Охотно, моя милая, и ты не откажешь взять от меня денег на платья, не такие мрачные, как это?.. Ну, а что же нам делаеть с веревками и покрывалами?

– Веревки есть у моего отца, а покрывала поставляют братья мизерикордии… – Виржиния заплакала.

Беатриче приложила руку к сердцу, как бы желая удержать скорбь, которою оно было переполнено, и сказала:

– Хорошо, тем меньше нам остается о чем заботиться. Ступай, Виржиния, торопись, ведь наши часы сосчитаны…

Виржиния вернулась с кусками материи, и Беатриче, не теряя времени; принялась кроить. Она держала один конец, Виржиния другой, и ножницы скользили, быстро разрезая нитку.

– Посмотри, Виржиния, как легко режется эта нитка…. жизнь наша – ведь тоже нитка. Поди, милая, помоги мне шить, на живую нитку разумеется; и так будет довольно крепко. Если б мне надо было жить столько, сколько выдержит этот шов, право и тогда даже я не согласилась бы.

Все три женщины принялись за шитье, но Лукреция и Виржиния мало подвигались вперед; они больше проливали слез, чем делали стежков.

– Чего вы плачете? Верьте, друзья мои, смерть бывает горька только потому, что боятся умирать: сама же по себе смерть – право, не горе.

Так проходили последние часы жизни Беатриче; она утешала всех и с полным хладнокровием ожидала смерти, заря которой приближалась. Наконец, на востоке показалась розовая полоса, обещавшая римлянам золотое, ясное утро. Сердце Беатриче невольно сжалось и храбрость готова была покинуть ее. Она опустила голову, и свет лампады, падавший на пол, напомнил ей, где искать мужества.

Она встала, пала на колени перед образом Матери всех скорбящих и горячо молилась. Обе женщины последовали её примеру. Они еще не кончили молитвы, когда в тюрьму вошел помощник палача с бритвою в руках. Холод пробежал по телу Беатриче, когда она увидела этого человека, но она тотчас же успокоилась и, обращаясь к нему, сказала:

– Говорите, зачем вы пришли. Мы ко всему готовы, только торопитесь, потому что наши минуты сочтены.

– Ваше сиятельство…. вы знаете обыкновение…. волосы….

– Волосы! – воскликнула она и вынула гребень из косы. Её чудные золотистые волосы рассыпались и покрыли ее всю. – Вот мои волосы; что вы хотите с ними делать?

– Ваше сиятельство верно знает обычай.

Он не кончил, но она догадалась, в чем дело, и сказала:

– Всякой силе принадлежит какое-нибудь право; право топора состоит в том, чтоб его ничто не задерживало, когда он рубит. Режьте скорей.

И коса её упала на пол под острием бритвы.

Беатриче стояла, как убитая, глядя на разбросанные по полу волосы. Слезы показались на её глазах; она не в силах была удержать их и они полились по лицу; это было последнее унижение, какое могла испытать женщина, и как капля воды в полном сосуде, оно переполнило чашу страдания. Эти волосы составляли её гордость и лучшее украшение; их воспевали поэты, уподобляя волосам Вероники; эти волосы амур приглаживал крылом своим, а теперь они валяются на полу, отрезанные рукою палача!

Беатриче наклонилась, собрала их, но их было столько, что одной руки её было недостаточно, чтобы захватить всю косу, и она держала ее обеими руками.

– Подруга всех моих несчастий! – сказала она: – я надеялась, что ты сойдешь в могилу вместе со мною. Но Богу и этого не было угодно.

Потом, отделив от косы один локон, она бросила остальные волосы в камин: Через несколько минут от этих великолепных волос осталась только не большая кучка пеплу.

– Тебе, Виржиния, я вручаю эти волосы, – сказала она, разделив локон надвое. – Если когда-нибудь ты встретишь молодого человека чудной красоты, с русыми кудрями и с печатью несчастья на лице… ты его легко узнаешь, потому что все страдальцы имеют общее сходство: когда я тебя увидела в первый раз, я тотчас узнала в тебе сестру по страданию…. так если ты увидишь его…. (она шепнула ей что-то на ухо) отдай ему эти волосы; другую половину оставь себе. Я могу оставят тебе денег, и драгоценностей, и платьев, и оставлю их тебе, но то не будет часть меня самой; я знаю, что ты несчастна, сестра моя, и если б я могла изменять твою участь, Богу известно, с каким наслаждением я это сделала бы. Но так, как это невозможно, то желаю тебе по крайней мере возможного благополучия; и если тебя ожидают горькие дни, желаю, чтобы смерть была тебе отрадой. Прими мой последний, нежный поцелуй, сестра моя….

Виржинии казалось, что все внутри её спёрлось; она не могла говорить и, насколько хватало сил, удерживала слезы. Чтобы не упасть без чувств к ногам Беатриче, она воспользовалась минутой, когда та обратилась к капуцину, и вышла из тюрьмы. Когда она вышла во двор, ее ошеломило свежим воздухом как обухом; голова её страшно кружилась, ноги подкосились, она зашаталась, хотела удержаться об стену, но не могла и с воплем упала на землю. Братья мизерикордии, неотлучные здесь во всякое время и всегда готовые исполнять малейшее желание осужденных, подняли ее с земли и, узнав в ней дочь палача, отнесли в её комнату; они полагали, что свежий воздух был причиной дурноты бедной девушки, привыкшей к духоте своего заточения. И действительно, кому бы могло придти в голову, что сердце дочери палача способно разорваться от сострадания?