Офицер просчитал ситуацию с жестокой точностью. Он пришпорил коня и подъехал к одному из амбаров, по дороге вырвав из рук одного из солдат копье. В дверях амбара съежилась лохматая невзрачная собачонка, внимательно следившая за офицером своими коричневыми глазами. Но она оказалась недостаточно проворной. Проезжая мимо, офицер с ледяным безразличием, ужаснувшим даже самых грубых нравом сельчан, пронзил собачонку копьем, повернулся и поехал обратно к центру сельской площади. Несчастное создание завыло и испустило дух.

Офицер положил копье с кошмарным грузом на край колодца. Из трупика медленно капала кровь, растекаясь темным пятном по каменному ободку колодца.

— Нет! — закричал кто-то из сельчан, не в силах поверить, что можно быть настолько беспощадным.

Офицер сказал:

— Мальчишка?

Они опустили головы от гнева и стыда, но не произнесли ни слова.

Офицер снова посмотрел на темный зев колодца, поднял руку и стряхнул с копья пропитавшийся кровью трупик собаки. Комок окровавленной шерсти, покачавшись на краю, рухнул вниз. Через мгновенье все услышали громкий всплеск, и сельчане глухо застонали.

Офицер повернулся к декуриону, все еще державшему в руках горящую ветку.

— Сожги сеновал, — приказал он.

Тут мать девушки, не в силах больше сдерживаться, в бешенстве ринулась вперед. Она пронзительно кричала офицеру, что он — мерзкая свинья, что он бесчестит человечество и что, конечно же, все боги и богини… Ее прервал сильный удар — унизанный кольцами кулак офицера сбил ее с ног.

— Мама! — закричала ее дочь, подбежав к ней.

— Со мной все в порядке, дорогая, — пробормотала мать, с трудом поднимаясь с земли. Изо рта у нее шла кровь. — Зато, если боги пожелают, с этой мерзкой свиньей скоро все будет плохо.

— Шшш, мама, пожалуйста, — умоляла дочь.

Офицер не обращал на них внимания.

Дочь повела мать прочь.

— Ну и ладно, — говорила мать, — зуб, который он мне выбил, все равно болел, как ненормальный.

Больше никому не хватило мужества — или глупости — протестовать открыто, хотя они искренне восхищались своей соседкой за ее острый язык и храбрость. Но в глубине своих сердец — сердец терпеливых и выносливых, как и у всех крестьян во всем мире — чем больше попиралась их свобода и чем больше уничтожалось их собственности, тем более молчаливыми, но непокорными они становились. В самом начале один-двое подумывали, не сказать ли солдатам, по какой тропе в горы пошел мальчик-варвар, в обмен на спокойную жизнь. Но теперь никто и не помышлял об этом. Их воду могут отравить, их бесценный зимний корм для скота могут сжечь у них на глазах, и большой сеновал, постройка которого стоила всей деревне двух полных недель тяжкого труда, могут обратить в пепел, но ни один из них не будет сотрудничать с этими проклятыми, запугивающими их шавками от государства.

Солдаты не остались, чтобы посмотреть, как сеновал сгорит до основания. Как только его охватили языки пламени, они сочли свою работу выполненной.

Офицер посмотрел на удрученных, но непобежденных селян.

— Мы вернемся завтра, — пообещал он. — И тогда вы скажете все, что мы хотим знать.

Этой ночью жители деревни сбились в тесную кучку, но никто не отступил от общего решения. Они вынесут все, что им предназначено, но не скажут ни слова. Ничто их не сломит.

Некоторые утверждают, что у селян и вообще деревенских жителей нет ни малейшего понятия о чести, что они думают лишь о примитивном выживании. Говорят, что крестьянин сделает все, что угодно, скажет все, что угодно, принесет любую клятву и предаст любую дружбу, лишь бы спасти себя, свою семью и своих немногочисленных, но драгоценных для него животных. И возможно, правда то, что честь — это добродетель, которую могут позволить себе лишь богачи. Бедная деревенская девушка в городе быстро бывает вынуждена выбирать между честью и жизнью. Но вместо чести крестьянин питает страсть менее броскую, но такую же неистовую и непримиримую: он не терпит, когда ему указывают, что он должен делать.

Солдаты полководца Гераклиона не вернулись на следующий день. Не вернулись и через день. Их обещание оказалось пустой угрозой с целью запугать непокорных крестьян и напомнить им об их низком статусе в назначенном небесами положении дел. Отряд уже отправился в погоню за мальчиком-варваром, отыскивая его свежие следы. Жители деревни стали заново отстраивать сеновал, осушать и чистить колодец, собирать и сушить на сено остатки травы. Они не увидят солдат до весны, до следующего сбора налогов. А пока они могут жить в бедности, но в мире.

Аттила оставался в счастливом неведении о том, что римские солдаты идут вплотную по его следам. Он даже сумел оттеснить подальше ошеломившую его мысль о том, что Галла Плацидия вышла замуж за вождя готов и что Вечный Город все же не будет уничтожен, а снова восторжествует, чтобы покорять, цивилизовать и в конечном итоге романизировать самих завоевателей-готов. Но зато теперь гунны поймут, кто их враги.

Несмотря на сложности и вероломство широкого мира, как мальчик воспринимал это в жестокой наивности своего подросткового сердца, все же сердце это пело от юных страстей и томлений. Иной раз он начинал петь вслух, шагая по пыльным козьим тропам Италии в сторону дома.

Одним ясным утром он шел по каменистой тропинке, с правой стороны высились скалы, с левой падали вниз крутые, поросшие соснами, откосы, по которым он только что взобрался наверх по извилистой тропинке. Аттила остановился, чтобы перевести дух, и посмотрел в вечное синее небо. Ему казалось, что он слышит топот приближающихся копыт. Он подумал, что безопаснее будет убраться с тропы, но задержался немного, решив, что стоит взглянуть, кто это поднимается между соснами внизу.

И кровь его застыла от ужаса. От поворота тропы, сразу под ним, решительно поднимался наверх полный кавалерийский отряд римских всадников, Палатинских гвардейцев в зловещих черных доспехах. Ехавший впереди не отрывал скучающего взгляда от земли перед своим конем, замечая даже самый незначительный след, оставленный легкими ногами мальчика. Сразу за ищейкой ехал офицер в черном шлеме с плюмажем, его лицо ужасало — все в глубоких шрамах, перекошенное из-за того, что меч противника перерубил нервы.

Аттила заметался, охваченный нехарактерной для него паникой. В глубине души он точно знал, что они собираются убить его. На этот раз его не будут связывать веревками и не потащут к императору или его сестре, чтобы снова лишить свободы. На этот раз они просто прижмут его к ближайшему камню и отрубят ему голову.

Он бежал и лихорадочно думал. Всадники через несколько мгновений вывернут из-за поворота, увидят его, тотчас же пустят коней в галоп, проткнут его копьями — и дело с концом. Если кинуться в лесок, окажешься еще ближе к ним. Значит, остается только скала справа, но это осыпающаяся золотистая стена известняка высотой не меньше сорока футов, наверняка неприступная.