И каковы бы ни были те значительные перемены, что произошли за последние четыре столетия, пожалуй, величайшая из потерь – снижение интереса к той загадке, на которую и призвано указывать слово душа. Мы с полным правом можем назвать Гамлета своим современником и товарищем по несчастью. У него, как и у нас, была четкая дорожная карта, однако его решимость воплотить в жизнь свои начинания мало чем отличалась от нашей («Сворачивая в сторону свой ход, Теряют имя действия»). Другими словами, он, как и мы, – невротик. Его сознательные намерения подтачиваются внутренними, непонятными порывами, что вполне знакомо и нам с вами. Гамлет признает, что мог бы скрыться в скорлупе грецкого ореха и считать себя королем бесконечного пространства, если бы его, подобно нам, не тревожили тяжелые сны. Он чужой своему миру, чужой самому себе, а значит, кажется таким знакомым каждому из нас.

Мы также можем разглядеть своего собрата-современника в Фаусте Гёте, стремящемся познать все любой ценой, однако спасовавшем, когда пришло время платить по счетам. Мы видим, как в благородном Фаусте начинает проявляться то самое «фаустовское», когда утраченной оказалась возможность подвести под свой поиск знания этическую почву. Разве не видна нам теперь, отчетливей, чем когда-либо, ограниченность наших институтов и теневые программы, что скрываются даже за самими благородными из идей?

Из пророческих голосов этих мастеров слова, от миллионов в реабилитационных центрах и клиниках, из страдальческих стонов тех, кто потерялся в одиночестве и отчаянии, отупел от сидения перед телеэкраном и хождения по супермаркетам, от бессмысленной смены нарядов, чтобы попасть на гала-представление, мы узнаем, в какую глубь была загнана сияющая душа, в каком заточении она содержится. И, если мы хотим взяться за исцеление души, следует найти в себе силы взглянуть, как внутрь себя, в поисках подсказок, так и критическим, духовно настроенным взглядом на мир, в котором живем. Ибо, по выразительному описанию Юнга:

Каждый, стремящийся узнать человеческую душу, почти ничего не откроет для себя из экспериментальной психологии. Лучший совет для него – отложить ученую мантию, попрощаться с аудиторией и отправиться странствовать по свету с человеческим сердцем. Там, среди ужасов тюрем, больниц и приютов для умалишенных, в грязных пивных на окраинах больших городов, в притонах и игорных залах, в модных салонах, биржах и сходках социалистов, в церквах, сборищах обновленцев и экстатических сектах через любовь и ненависть, испытав телесно всякую форму страсти, он соберет куда более обильные плоды знания, чем дадут ему учебники в добрую ладонь толщиной. И тогда он узнает, как уврачевать больного подлинным знанием человеческой души[65].

Словом, если мы хотим более осмысленно взглянуть на содержание своего жизненного странствия, мы обязаны вернуться к вопросам, с которых оно началось. Поиск ответов на вопросы, которые ставит Эго или переменчивая культура, способен разве что отбросить назад к инфантильному состоянию. Куда лучше ставить перед собой вопросы, которые призывают нас взрослеть.

Мы – словно парусник, потрепанный штормами, который прошел немало морей и океанов, держа курс к безыменному порту. Редко мы отдавали себе отчет в том, что поступаем против своих же интересов. Не знали и того, что оставались во власти бессознательного именно потому, что оно бессознательно.

И тем не менее мы оказались здесь, на этом самом месте, и едва ли кто-то мог предвидеть, что нас ждет впереди, с кем доведется жить под одной крышей, какая жизненная стезя будет выбрана и какие выпадут на долю неудачи и разочарования.

И все же две силы безостановочно продолжали работать все это время. Одна из них – таинственное течение, что увлекало вперед, к тому месту, которое уготовано было нам богами, и другая – те тысяча с лишком встречных течений, исходивших из окружающего мира, уроки которого нужно было усвоить. Мы оказались на Мысе Китовом, если заимствовать метафору из «Беовульфа», движимые отчасти судьбой, отчасти давлением внешних сил, порой уточняя свой курс с ростом сознательности, а иногда просто предавая все в руки судьбы. (Судьба – само это слово изначально означало следование определенным курсом, как следует своим курсом река, что остается в своих берегах, даже меняя течение. Так и судьба, петляя от отмели к полноводью, неизменно течет в своем направлении, чтобы влиться в раздольное, необъятное море души.)

Можно не сомневаться: если мы не позволяем себе время от времени перевести дыхание, поразмыслить над вопросом, что же привело нас к этому месту в путешествии, к этому моменту в жизни, это значит, что мы отказались от всякой ответственности за путешествие. Это значит, что мы отреклись от всякого права на осмысленный выбор и все в своей жизни пустили на самотек, ее будущее в том числе. Нам говорят: меньше знаешь – крепче спишь; однако то, чего мы не знаем, все-таки заденет нас, да и наших окружающих тоже. Оставив эти многообразные силы без внимания, можно с уверенностью сказать, что они и дальше будут спокойно воспроизводиться в бессознательном. Всякий, кто оттягивает с решением этого вопроса, может быть человеком вполне здравомыслящим, но не сознательным. Сознательность – это задача, за решение которой нужно браться снова и снова, каждый новый день.

Как мы уже видели, в образах классической трагедии персонифицировались те силы, что действовали и продолжают действовать в нашем мире. Этим силам были подвластны даже боги. Греки называли их мойра (судьба: та данность, что определяет личность, вроде генетики, семьи происхождения, духа времени), немезис (последствия поступков, преследующие и наказывающие нежелательными повторениями), софросине (уравновешивание причины и следствия по прошествии времени: что посеешь, то и пожнешь). Больше того, древние обращали внимание и на некоторые черты характера, такие как губрис, тенденцию к самообольщению и самонадеянную убежденность в том, что нам никогда не изменяет способность принимать продуманные и взвешенные решения. Что же касается неведения в отношении этих сил, их действия во внешнем мире и в наших душах, оно приравнивалось к «оскорблению богов», представших как архетипическое воплощение этих сил. Скажем, безумные порывы гнева отличают того, кто одержим яростным Аресом, а отвергающий любовный порыв рискует навлечь на себя гнев Афродиты. Всякий раз, когда Эго самонадеянно воспаряет, неизбежен унизительный финал из-за вмешательства какого-либо оскорбленного божества.

Персонажи древнегреческой трагедии дают свое представление на той же архетипической сцене, на которой и нам тоже предстоит выступить со своей ролью, известно нам это или нет. И представление это неизменно проходит перед испытующим взглядом богов, верим мы в них или нет. Совершенной игры от нас никто не ждет; совершенство – удел богов. Скорей, от нас ждут того, что мы приступим к такому божественному действу со смиренным трепетом, хорошо выучив свою роль.