М.Х.:Противоположная точка зрения не столь оформлена, но в соответствии с ней беда состоит как раз в том, что реально постиндустриальное общество построено не было и соответственно постмодерна, как явления реальности, а не придумки рафинированных интеллектуалов, на сегодня просто не существует. А тот идеологический мираж, который был сконструирован в 90-е годы XX века, находится, грубо говоря, «на последнем издыхании». И в самое ближайшее время должен будет рассыпаться, вернувшись к классическому модерну, причем в его достаточно ранних, грубых формах. И для различия двух этих случаев необходимо найти критерий, применение которого достаточно убедительно бы показывало отличие двух этих случаев.

И.Ш.:Хорошо бы показать различие на каких-нибудь конкретных примерах…

М.Х.:Можно и пример. Императорский Рим первых веков нашей эры принципиально отличался от всех остальных населенных пунктов тогдашнего мира. И человеку, который переезжал туда на постоянное место жительства, не могло не казаться, что изменилась вся структура общественных отношений, достигнут некоторый новый уровень общественного и исторического развития. Но последующие события показали, что для достижения того уровня, например, бытовых удобств Западной Европе (в Восточной еще около 1000 лет была Византия) пришлось ждать больше полутора тысяч лет — где-то до конца XIX века. Как раз потому, что избыточный приток денег (инвестиций) не компенсировался изменением общественных и производственных отношений.

Смены экономических парадигм, базовых идеологий, происходили в истории человечества несколько раз. Но каждый раз у настоящей новой парадигмы было одно принципиальное свойство — самодостаточность. Этот термин необходимо объяснить более подробно. И модерн по отношению к премодерну, и постмодерн по отношению к модерну должны быть самодостаточны, в том смысле, что их существование не должно в обязательном порядке требовать рядом наличия большого количества обществ, находящихся на предыдущем этапе развития. Разумеется, если такие общества существуют, то их можно и нужно использовать, но само такое взаимодействие неминуемо влечет разрушение более «старых» обществ, их переход на следующую стадию.

Модерн в XVI–XIX веках старательно разрушал традиционные общества (премодерн) — и даже не потому, что ставил себе такую цель, просто его образ мысли и образ действия, ценностная система не могли сосуществовать с образом мысли традиционным. И сохранение традиционного общества именно как общественно-исторической модели в рамках модерна не просто невозможно было себе представить — такого не могло быть, «потому что не могло быть никогда». Разве что в рамках создания «заповедников», куда бы не ступала нога человека модерна.

Так вот, является ли самодостаточным американское постиндустриальное общество именно в приведенном выше смысле? Если «да», то это очень серьезный аргумент в пользу того, что США достигли нового этапа развития человеческого общества. А если «нет», то это строгое доказательство того, что никакого нового исторического этапа в развитии человечества не достигнуто, просто в рамках описанной выше модели комбината удалось (на время) резко поднять уровень жизни работников одного из подразделений за счет перераспределения прибыли внутри производственных цепочек. Что, в свою очередь, дало ресурс для финансирования явно избыточных опций, которые существенно изменили жизнь, — но ограниченной группе людей и на ограниченный срок. И, по большому счету, за счет недоинвестирования реальных производственных мощностей.

И.Ш.:Выходит, просто сократили промышленное производство?

М.Х: Для начала давайте зададим простой вопрос: кто в рамках американской модели должен производить носки? Сейчас, как известно, их производит для США Китай, причем в таких объемах, что это вызывает тревогу американской общественности. Почему именно Китай — понятно. «Постиндустриальная» стоимость рабочей силы в США такова, что если при нынешней производительности труда носки будут производиться внутри страны, то стоимость их будет существенно выше по сравнению с текущей ситуацией. То есть те, кто их будет покупать (все население США), должны будут серьезно перераспределить свои бюджеты в пользу тех же носков. А за счет чего? Не за счет же еды или образования детей? А это значит, что «секвестру», скорее всего, будут подвергнуты как раз бюджеты на покупку продукции отраслей информационных, что поставит под серьезную угрозу всю политику государства, которая в последние десятилетия направлена на их поддержку. Да и вообще неизвестно, смогут ли существовать эти, в естественной ситуации убыточные отрасли, если реальный спрос на их продукцию вдруг начнет падать.

Есть, однако, еще один вариант — уменьшить потребление носков. То есть не выкидывать их, поносивши один раз, а стирать и использовать их в дело снова. Но это еще более опасно, поскольку ставит под сомнение саму концепцию «общества потребления». Если можно стирать носки, то можно и машину регулярно ремонтировать? И компьютеры не менять? Ну, и так далее… В государстве, в котором потребительские расходы формируют почти 80 процентов ВВП, а норма сбережения уже много лет «болтается» около 0 процентов, регулярно «заскакивая» в отрицательную область, такие рассуждения могут далеко завести…

А в Китае стоимость рабочей силы настолько мала, что эта проблема снимается. Так могут ли США в такой ситуации обойтись без Китая? Или «китаев», как некоего обобщенного образа?

И.Ш.:Этой проблеме уж более двух тысяч лет! Еще Плиний Старший и Тацит беспокоились, даже негодовали по поводу «неудержимого отлива национального богатства на ненасытный Восток». Злились они, конечно, на Рим, который не мог обойтись без китайского шелка и не нашел ни одного товара, хоть сколько-нибудь нужного Китаю.

В XIX веке историк Карл Вейле дал интересный подсчет «перекоса торгового баланса» в античную эпоху: 100 миллионов сестерциев ежегодно! И даже любезно перевел древнеримскую валюту в современные ему немецкие марки. Получилось 22 000 000. Эту сумму Индия и Китай делили примерно поровну. То есть на 50 миллионов сестерциев ежегодно Римская империя (то есть Европа) покупала в Китае больше, чем продавала. А поскольку великого изобретения — американского бумажного доллара тогда еще не существовало, то, как пишет Карл Вейле, «это привело к полному государственному банкротству и недостатку благородных металлов в последний период римской истории. Все народное богатство Рима лежит в земле Востока».

Правда, современница Вейле королева Виктория решила проблему торгового баланса по-своему. Ведь в XIX веке к шелковому «искушению» добавился еще более серьезный товар. «Чайные клипера» открыли эру яростных гонок по маршруту «Гонконг — Ливерпуль».

Что могли британцы дать Китаю взамен?! Спросом там пользовались лишь русские меха и итальянское стекло. Англия оплачивала возраставшие закупки драгметаллами. Посылали торговые делегации к китайским императорам, но переговоры заканчивались плачевно. Император Цяньлун заявил лорду Маккартни, послу Георга III (1793): «Нам никто не нужен. Возвращайтесь к себе. Забирайте свои подарки!».

И наркокоролева Виктория в союзе с Францией провела и выиграла две «Опиумные войны» за право «посадить на иглу» целую нацию! «На иглу», правда, в фигуральном смысле — опиум тогда курили, что было в то время строжайше запрещено в Китае государственным законодательством. Британия разбомбила Пекин, добиваясь разрешения ввозить в страну опиум. Будь это сегодня — сидеть бы королеве Виктории на одних нарах с панамским президентом Норьегой, свергнутым, вытащенным из своей страны только за «связи с наркомафией»…