той самой степени свободы, про которую говорил когда-то Сережа и которой сам Кеша обладал от рождения — просто потому что птица.

Он вернулся в клетку, попил из поильника. Задумался.

«Нет, останусь. Ну как они тут все без меня, особенно Антошка? Ему ведь еще многому надо научиться, не только говорить, — петь, летать, например. Иначе не только до девятого, до обычного неба не добраться. И кто его научит, если не я? Хотя он мальчик способный, недаром с ним так легко. Жизнь длинная. Будет еще и другая осень, и другие деревья, и даже другое небо. Главное — чтобы всегда хотелось летать и петь. Даже если молча — не важно, тебя услышат. Те, кому надо, — услышат.

И какая, в сущности, разница, человек ты или канарейка…»

Кузнечик в кулаке

РИТА

1

Вишни расцвели.

Не открыть сегодня мне

Тетрадь с песнями[2].

— Если не знаешь, с чего начать, начинай с описания природы — всегда.

— Всегда? И даже не важно, о чем пишешь?

— Конечно. Это совершенно универсальный способ, независимо ни от чего.

— Почему? Разве такое может быть?

— Ну как тебе объяснить… Просто посмотри вокруг. Ты видишь это небо, лужайки, эти деревья? Слышишь, как они шепчутся, как говорят друг с другом? Обо всем, что вокруг, о каждом из нас.

— Значит, и о нас с тобой тоже?

Мы с ней в самом сердце Лондона, а Лондон — это, конечно же, Гайд-парк. Вот его клены и платаны — бредут, понурив отяжелевшие после недавнего дождя, набухшие влагой головы. Неподалеку, под старой, уже так давно склонившейся над водой ивой, парочка подростков — рваные джинсы, наушники, беззаботные лохматые макушки. Тут же, рядом, селезень, уткнув нежный клюв в утиную шею, самозабвенно топчет перышки своей подруги.

Точеная Наташина головка послушно поворачивается из стороны в сторону и вдруг оказывается у меня на плече.

— Рита… — она на несколько секунд умолкает, словно подбирая слова, и продолжает: — Ты сначала говоришь странные вещи, а потом всегда оказываешься права. Как тебе это удается, скажи?

Мне сорок два, ей семнадцать. Она называет меня по имени и обращается на ты. Для нее все просто: я — замученная бытом и кризисом учительница английского и на ближайшие несколько дней что-то вроде бонны для нее — красивой капризной девочки из богатой семьи, пожелавшей прогуляться в Лондон, — всего и только. Жизнь иногда подкидывает очень странные сюжеты. Вот и этот, наш с ней, тоже…

— И еще: именно тебя не удивило, что я решила изучать японский язык, у всех остальных просто глаза на лоб. Почему?

— Во-первых, японский язык — это прекрасно, хотя бы потому, что это Басё. А во-вторых, я все-таки немножко знаю тебя.

— Хм… А что говорит Марк?

— А что Марк? Ты же знаешь, как замечательно он умеет молчать и как любит это делать.

Еще он любит меня. Он звонит мне дважды в день, каждое утро и каждый вечер, говорит, что я превратилась в его привычку — не ту, которая убивает чувства, но ту, которая делает их еще острее. И это совершенно ни на что не похоже. Наташу он не любит совсем, вернее, не воспринимает ее всерьез, ворчит, что я во всем ей потакаю. Он прав и