– Это кому я должен сообщить?

Курсант взял под козырек:

– Мамин, командир танка КаВэ-два.

– А где же танк? – спросил ехидно дедушка.

– Где надо, в надежном месте, – жестко ответил Мамин.

– Хех, – насмешливо закряхтел дедушка и плюнул в пол.

– Ты, дед, не плюйся! – зло сузив глаза, заговорил Мамин. – Тут у вас, гляжу, умные все, чуть что – плюются! А как магазины грабить – первые.

Дедушка посмотрел на Мамина с интересом.

– Это вы на площади стреляли? – спросил он.

– Мы…

– А зачем вам завод?

– Нам ваш завод сто лет не нужен, нам соляра нужна, хотя бы бочка, да топливопровод из старого трактора, можно это у вас найти?

Старик не ответил, глянул на Мамина веселее.

– Найдем и соляру, и запчасть, только ключи у меня спрятаны. – Он помолчал, прибавил: – Не бросаете свой танк… Это хорошо. А то я гляжу – бегут, всё бросают. Пушки, танки, машины. Мы за царя-батюшку воевали и не бежали так, а вы – за товарища Сталина и бегите.

Мамин хотел что-то определенное сказать и на это, но обернулся, потому что за его спиной открылась входная дверь. Вошел Ермаков и вместе с ним женщина с озабоченным и встревоженным лицом. Ей было лет сорок, и, наверное, в молодости считалась она красавицей, но без сожаления разменяла свою красоту на заботу о ближних и беспрерывную работу.

– Он ваш? – спросила она, глянув на Мамина.

– Наш, – согласился Мамин.

– Что же вы его в таком состоянии бросили? – Она повела Ермакова в соседнюю с кухней комнату.

– Она что, докторша? – обратился Мамин к дедушке.

– Фельдшерица, – ответил тот, снял с шеи сухую тряпку и вытащил из ведра ногу. У Мамина вытянулось лицо. Ноги не было чуть ниже колена.

– В Гражданскую, папаш, ногу-то потеряли? – вежливо спросил он.

– Не, – сказал дедушка, – я после той войны пить больно стал. В снегу заснул раз и ногу отморозил. Да и другую хотели отрезать.

Мамин был удивлен такой неожиданной откровенностью.

– И где же теперь ваша часть? – спросил дедушка, вытирая насухо культю.

Мамин улыбнулся.

– А нету части, папаш! – откровенностью на откровенность ответил Мамин, глядя искренне и весело. – Я этот танк в кустах нашел, в лесу. Вот честное комсомольское! Он без топлива был, ну и, видно, его орлы какие-то бросили. А я солярки нашел и погнал. Все хочу училище свое догнать, чтоб ребята увидели. Экипаж уже набран, снаряды нашли сегодня, теперь вот к части б какой пристать…

Женщина усадила Ермакова на диван в сером полотняном чехле, сняла шлем и осмотрела большую запекшуюся рану на взлохмаченной голове, потом помогла снять молескиновую куртку и стала осторожно расстегивать комбинезон. Жора сидел прямой и покорный, благодарно глядя на женщину.

Мамин стоял в дверях, подпирая плечом косяк, смотрел. Кажется, это была первая его в этот день минута отдыха.

– Вас как звать? – спросил он женщину.

– Вера Васильевна, – ответила она, не оборачиваясь. – А вас?

– Меня Иваном, – почему-то смутился Мамин и, подумав, прибавил доверительно: – А я женился, Вера Васильевна.

– Поздравляю! – Она обернулась, улыбаясь.

– А жена в Иркутске, – продолжил Мамин. – Мне в училище отпуск месячный дали. Двадцать второго, в воскресенье, расписались. Мы с ней в Москве на ВСХВ познакомились, два года потом переписывались. А я, правда, ночью про войну думал… Хотел двадцать третьего ехать, а она ревет, не отпускает. И родители… В общем, двадцать пятого ночью я поднялся и ушел. А ехал шестнадцать дней, Вера Васильевна, представляете? Вокзалы забиты, эшелоны… Билет мне не меняют, замучился. В общем, я опоздал.

– Куда? – спросила Вера Васильевна.

– На войну. Я в Новоборисов приехал, а там паника и никого наших нет. Я побегал по казарме, нашел вот планшетку Витьки Нечаева. Он вообще растерянный, не знаю, как командовать будет. – Мамин замолчал, глядя на обнаженного по пояс Жору.

Плотное большое тело Ермакова горело на плечах, груди, животе мясистыми язвами со следами грязной воды, кусочками несгоревшей, приваренной к телу одежды, с синими точками неразличимой теперь татуировки, а где не было язв – вспучились белые водянистые пузыри.

Вера Васильевна замерла, прижав ладонь ко рту. Из‑за плеча ее выглядывал Мамин.

Жора не выдержал такого взгляда, и маленькие глаза его сами наполнились слезами.

– Вдарило нас, как обухом, – громко, сбиваясь, заговорил он. – Я прочухался, дым черный такой. «Юра, – кричу, – ты жив?» Молчит… Я – вниз… Гляжу, а Юркина голова лежит и на меня смотрит. Одна голова… – Жора замолчал, сжался, чтобы себя пересилить, зажмурил сильно глаза, согнал слезы и закричал хрипло и глухо, стараясь, видимо, выглядеть веселым: – А это брехня, что в человеке девяносто процентов воды! Я б тому ученому сказал сейчас. Горит живой человек, горит, как порох!

– Сейчас больно будет, – предупредила Вера Васильевна, дотрагиваясь до ожога смоченным в чем-то тампоном.

Лицо Жоры исказилось.

– Он не слышит, – торопливо напомнил Мамин и, видя, как больно Ермакову, спросил: – У вас спирта нет? Он, может, заснет потом. А так он от нас не отстанет, шебутной…

Солнце падало вниз с полуденной высоты. Куры ходили по двору медленно и лениво как-то покряхтывали. Мамин поставил локти на столешницу, глаза сами по себе сомкнулись, и он мгновенно заснул.

– Дядь… – кто-то тронул его за плечо.

Мамин рукой помог себе, разлепляя веки, мотнул головой.

Рядом стоял мальчик лет двенадцати, худенький, темноволосый, в шароварах и тапочках, в застиранной белой рубахе. На шее его алел тщательно выглаженный пионерский галстук.

Мальчик смотрел внимательно и серьезно.

– Вы танкист? – спросил он.

Мамин кивнул.

– Костя! – неожиданно громко и почти истерично закричала в открытую форточку Вера Васильевна. – Иди домой сейчас же!

Мальчик помотал отрицательно головой.

– Ты чего мать обижаешь? – спросил Мамин строго.

– Я ее не обижаю, – не согласился мальчик. – Она требует, чтоб я галстук снял. А я не сниму. Испугались все…

Мамин посмотрел на мальчика с интересом.

– Так ты Костя? – спросил он.

– Костя, а что?

Мамин усмехнулся:

– Во-первых, Костя, ты не выбражай, это раз… А во-вторых, иди своего деда подгони, это два…

– Сейчас, – сказал Костя, но не пошел, а спросил: – Это ваш танк около взорванного моста в воде стоит?

– Наш, – помолчав, ответил Мамин. – А что?