Дорога больше не заслуживает своего гордого звания. Неделю назад она была вполне благовидной частью инфраструктуры, а теперь выглядит так, словно ее побило градинами размером с футбольный мяч. То и дело попадаются глубокие трещины и рытвины. Ближе к горам она оставляет напрасные попытки быть дорогой, и мы едем по руслу ручья. Фургоны и джип ревут куда громче, чем хотелось бы, а танк залезает в воду то левой, то правой гусеницей, оставляя глубокие борозды. Мы отправляем Вазиля в хвост нашей маленькой колонны. Ручей бежит вокруг плато (вероятно, эта штука называется как-то иначе, но в моем представлении она похожа на плато – может, по ассоциации с ковбойскими фильмами; может, мы – шайка преступников, бегущих от закона) и в гору, увы, не поднимается. Он выходит из глубого озера у основания водопада. Зато на гору ведет козлиная тропка. По крайней мере Вазиль утверждает, что ее протоптали козы. Вряд ли, учитывая, что овец в Аддэ-Катире в три раза больше, чем коз. Как бы то ни было, это тропа, а за водопадом мы находим мокрую пещерку, где можно спрятать фургоны. Танк оставляем на виду; Вазиль приладил к нему остроумное противоугонное устройство, соединенное с немаленькой бомбой. Он не из тех, кто дважды наступает на одни грабли.

Мы поднимаемся. Медленно. Осторожно. Стреляем по теням. Однажды по нам открывают ответный огонь, и мы разбегаемся в укрытия. Я думаю о Бутче Кэссиди и Санденсе Киде, но больше ничего не происходит. Через полчаса мы продолжаем путь.

На полпути к вершине нам встречаются овцы. Живехонькие и не бесхозные. С ними пастухи, вооруженные и опасные, катирцы неизвестно какой армии, и делают они в точности то же, что мы: бегут во весь опор из самой безумной части света в поисках менее безумного уголка. Вот они и вот мы, много страха и пушек, а путей к отступлению не видно.

Самый высокий пастух, их главарь, наводит на нас здоровенный пистолет из арсенала заправского мачо. Все его друзья вооружены автоматами Калашникова, вероятно AK-03 китайского производства – по сути, это 74-я модель, которую часто принимают за 47-ю, – с открывалкой для бутылок и дополнительными обтюраторами для лучшей работы в сезон муссонных дождей. Словом, назревает большая лажа, с перестрелкой и кучей трупов. Гонзо и Джим готовы бежать – они мысленно подсчитывают потери, – а Орлица Калпеппер вновь обрела дееспособность (если не рассудок) и целится в главаря. Вполне вероятно, что победителем из грядущей перестрелки выйдет тот, кто умрет последним.

– Хагвагхагвагхагваг! – сердито говорит вожак пастухов, помахивая пистолетом, точно скипетром.

Конечно, он задал совершенно нормальный и разумный вопрос, но на неизвестном нам языке. У него мелодичный, напевный и очень красивый голос. Однако это не меняет факта, что он рассержен и взбешен.

– Хаг! Хагваг, хаг ваг вагах агхаг? Хаааагваггах!

Последнее слово звучит почти визгливо, и Ли медленно кладет дробовик на землю. Это до такой степени разумный поступок, что от удивления никто ни в кого не стреляет, а потом не стреляет еще несколько минут, и у нас появляется надежда. Ли медленно и изящно направляется к главарю, отпихнув коленом овцу с ярко выраженными суицидальными наклонностями, от чего все смеются. Катирцы не опускают автоматов, но в Ли никто не целится. Она встает прямо перед главарем пастухов, и дуло его «Пустынного Орла» смотрит на нас через ее плечо. Она вытягивает руки по бокам, открыв ладони, чтобы ни у кого не возникло мысли о каком-нибудь неуловимом и смертоносном гун-фу, и целует его сначала в одну щеку, потом в другую. Как и все жесты, этот однозначен: давайте дружить. Потом Ли отходит в сторону, садится на валун и смотрит на нас, как на горстку болванов, чего мы вполне заслуживаем. Взгляд у нее однозначный, но смысл доходит до нас не сразу – все-таки он несколько противоречит тому, что, мягко выражаясь, можно назвать общепринятой логикой.

Главарь понимает это чуть раньше Гонзо (может, он просто неважно играет в карты), карикатурно улыбается, убирает пистолет в кобуру и кланяется Ли, потом дожидается ее кивка и садится рядом. Тут уж все признают, что сегодня никто не горит желанием покинуть этот мир, люди опускают автоматы, настороженно обнимаются, нервно смеются, а один солдат даже пускает слезу. Мы говорим им «Ура!», а они отвечают «Хагвагхагвагхаг», и мы пытаемся это повторить, но, конечно, у нас ни черта не выходит, от чего всем становится неимоверно весело, как вдруг одна овца отходит чуть влево от места, где мы все прыгаем, и с чувством подрывается на мине. Только тут до нас доходит, что мы хагвагхагвили на краю минного поля. Все вопросы о том, союзники мы или враги, отпадают сами собой, мы выстраиваемся в одну линию и осторожно идем след в след за Гонзо, который ползет впереди на коленках и колет землю Сэмовым ножом.

До Шангри-Ла мы (катирцы с нами) добираемся уставшими и голодными, что само по себе радует, поскольку за попытками выжить мы совсем позабыли о голоде. Замок превратился в развалины. Стены в трещинах и дырках от пуль. Длинный балкон осыпался, холмистые луга облезли. Где-то в долине бушует пожар. На земле в дальнем конце двора видны следы от шин – не наших. Кто-то здесь побывал. Или до сих пор здесь. Но они тут прячутся, и они – не Рут Кемнер. Я, в общем, догадываюсь, кто: из-за сарая торчит салатовый зад «хонды сивик» со спойлером. Салатовый, как сполохи, что мы видели по дороге с Вранова поля. Возле одной стены припаркована розовая «мицубиси-эво», а с другой стороны, похожий на благообразную матрону среди учениц, выглядывает темно-бордовый «роллс-ройс». Сдается… сдается, нас сюда пригласили, даже сопроводили. Я подхожу к главному входу и протягиваю руку к большим крепким дверям.

Которые отворяются, прежде чем я успеваю постучать, и за ними я вижу сверкающую стену ножей и подтянутых пиратов-монахов, далее – ряд керамических «глоков», а посреди комнаты стоит невысокий бородач с огоньком во взгляде и саблями в обеих руках. Он смотрит на нас, затем на катирских пастухов, и улыбается, слава Богу, и опускает руки, и отходит назад, и за ним мы видим его немногочисленных беженцев, ободранных и напуганных, и их семьи, и домашних животных. Когда он улыбается, что-то происходит со светом, и я вдруг представляю, как бы он выглядел небритым, и узнаю своего давнего знакомого, Фримана ибн Соломона, странствующего посла, оратора и великолепного исполнителя канкана.

– Добро пожаловать, – говорит Захир-бей.

Далекий предок Захир-бея был турецкий мамелюк по имени Мустафа, воин-раб, служивший в Египте до тех пор, пока выдающиеся организационные способности не возвысили его над остальными однокашниками и не сделали генералом. Изображений этого славного джентльмена (в начале военной карьеры потерявшего ухо и носившего вместо него золотой протез) не сохранилось, поскольку таковые запрещались строгими исламскими законами, как их понимал Мустафа, но один современник в своих дневниках назвал его (в вольном переводе) «кровожадным и свирепым коротышкой». Мустафа благополучно генеральствовал до 1798-го, когда французская армия под командованием такого же свирепого коротышки-корсиканца вошла в Египет, надеясь отхватить кусок чужой земли и прогнать англичан, мертвой хваткой вцепившихся в Индию. Мустафа Золотое Ухо собрал войско и отправился встречать подлую Лягушку, которая, хоть и потерпела сокрушительное поражение в битве с Горацио Нельсоном, умудрилась обратить армию мамелюка в бегство, а его самого захватить в плен.