— Видите ли, Юзеф Казимирович, — выговорила, приоткрыв мелкие белые зубы, Есуй, — проникнуть в шахты нам, скорее всего, не помешают. А вот вынести найденное — едва ли. Потому я, — она чуть выделила голосом это «я», — посчитала нужным положиться на ваш известный мне талант.

— А если я не соглашусь, чтобы на меня полагались?

— Наше возвращение закроет все долги. Все.

— А если не вернемся?

— Тогда наши долги спишут там, где списывают все долги. По крайней мере, земные.

Семен хмыкнул.

— Выезжаем завтра, — сказала Есуй. — На машинах до Кызылрабата. Дальше — караваном.

— Постойте, — вмешался Шавер. — Что у нас, на бензин денег нет?

— Там не любят вертолетов, — сказала Есуй. — Очень.

— Я б тож нэ любыв бы, на их месте, — Семен усмехнулся. — По хате твоей «бураны» не работали? Не? Колы б поработали, ты б то ж без «стингера» до ветру б не ходыв.

— Хорошо, — сказал Юс. — Я согласен, чтобы мне… закрыли долги. Все. Правда, Семен?

— Так, хлопче, так.

— Это твои слова или слова Ибрагима? Твои?

— О, ты, хлопче, вцепывся. Ибрагима це слона, Ибрагима. Грошы твои у мене. Паспорт у тэбэ справны, мы тэбэ тамо и рэгистрацыю поставылы. Хочь прямо и мотай, куды прыперло.

— Так отдай их мне. Сейчас.

— Хлопче, попервшее, справа…

— Семен, отдай мне.

— Сёма, ты отдай, чего тут. Все вместе ведь, — вмешался Шавер.

Семен посмотрел на него удивленно.

— Ну, чого ж не даты. Головное, товарышы, у нас — доверие. Куды нам без доверия, правда? На, — он, порывшись в кармане шоферской безрукавки, протянул Юсу целлофановый сверточек. — На. Можно подлычыты. Бакс к баксу.

— Я этим обязательно займусь, — сказал Юс, пряча паспорт в карман. — После того, как расплачусь с долгами.

Вечером Юс подрался. В полупустой столовой к его столику подсел долговязый, с шелушащимся, опухшим, обожженным солнцем лицом юноша. Юс вспомнил его не сразу. На кивок Юса он не ответил, медленно потягивая из стакана чай. Когда в стакане осталось на четверть, юноша задумчиво поболтал стакан в руке, глядя, как кружатся взвихренные чаинки, а потом выплеснул чай Юсу в лицо. И сказал: «Вы — подлец».

Чай был уже остывший. Юс вспотел и раскраснелся, доедая третий литр плова, и ощутить прохладную жидкость на щеках было приятно. К тому же чай был без сахара.

— Вы — подлец, — повторил юноша.

— Ну и? — спросил Юс, проглотив полный рот жирного риса.

— Вы — подлец! — выкрикнул юноша.

В правой руке у Юса не было ложки, он ел на таджикский манер, сгребая плов в комок под большим пальцем, уминая ладонью и отправляя в рот. Потому достаточно оказалось чуть шевельнуть правой кистью, чтобы тяжелая эмалированная миска с остатками плова взлетела со стола и остановилась, столкнувшись с переносьем юноши. Тот, взмахнув руками, упал.

Юс встал, обошел стол.

— Оставьте его, Юзеф Казимирович, — сказала от дверей Есуй. — Пожалуйста.

— Да ради бога, — Юс пожал плечами. — Кто это?

— Вы с ним встречались. В Новосибирске. Это Владимир. Друг Оли.

— Друг, — повторил Юс рассеянно и зевнул. — Друг.

Распростертый между столом и чаном с остатками плова Владимир пошевелился и застонал. Юс пожал плечами и побрел к себе в комнаты, спать. Весь день он только и делал, что разговаривал и ел, и устал ужасно. Больше, чем после перехода по перевалам.

За его спиной Есуй, намочив платок, осторожно протирала стонущему Владимиру лицо.

После длинного, медленного серпантина на перевал Кызыл-арт, увенчанный пестревшей тряпками грудой камней и ржавого машинного железа, почти без всякого спуска попали на серое, холодное плато, насквозь продутое ветром. Ему, сорвавшемуся с пограничных гребней, не за что было здесь уцепиться. Он скользил по округлым, отшлифованным сухими тысячелетиями склонам, нес наждачную пыль. Здесь не росла трава, облака бежали быстрые, рваные, — заплутавший в небeсax караван, торопящийся снести драгоценную дурь вниз, в жирные жаркие долины. Здесь трудно было дышать, — ветер отбирал воздух, выкрадывал у самого рта, уже почти его втянувшего.

Дорога взбегала с холма на холм, подобралась к большому тусклому озеру с заросшими редким камышом берегами. Там, где залив прижимал шоссе к крутому склону, путь преградил шлагбаум. На обочине из-за бруствера, сложенного из битых бетонных блоков, выглядывала башня БТРа. От шлагбаума махнул рукой коренастый кривоногий солдат с короткорылым автоматом наперевес. Семен, остановив уазик возле, высунул из окна какую-то бумажку. Солдат глянул, лениво козырнул и потянул за рычаг. Облупленный хобот шлагбаума, подрагивая, пополз вверх. Юс посмотрел в зеркало заднего обзора: сзади было совершенно то же самое, что и спереди, та же серая асфальтовая лента, вившаяся по серой неровной каменистой земле.

Когда машины скрылись из виду, нырнув в ложбину между холмами, солдат зашел за бруствер и, присев на корточки у полевого телефона, набрал номер. Сказал в трубку несколько слов. Потом жирно схаркнул — темно-зеленым, вязким, густым. Покопавшись в кармане, извлек узкий пластиковый пакетик, выдавил из него на ладонь, будто из тюбика, пару комков. Забросил в рот и принялся меланхолично, по-коровьи жевать.

До самого Мургаба никто больше их не останавливал. А в Мургабе Семен затормозил подле сваленного с постамента памятника непонятному вождю и, вздохнув, сказал: «Выдь, хлопче. Подывыся на столицу Памыра». И Юс, с трудом передвигая затекшие от долгого сидения ноги, шагнул наружу, на присыпанный пылью асфальт.

Странный это был город. Будто кто-то сложил из кубиков и плитки домики на доске, а потом долго, с увлечением ее тряс. Здесь, на четырехкилометровой высоте, под тонким слоем каменистого грунта, лежала вечная мерзлота, и дома держались на сваях, неровных рядах щербатых бетонных зубов, или на коробах, засыпанных ломаным камнем. Город этот вогнали, вдолбили в плоскогорье и держали обеими руками, пока империя могла еще контролировать свои окраины. Хватка ослабла, и карточный домик на крыше мира начал осыпаться. Ни единой прямой линии не осталось тут, ни единого ровного окна и стены. В перекошенных рамах вместо стекол — толь, брезент, обрывки старых одеял. Отставшие одна от другой бетонные панели, щели между ними забиты глиной. Сложившиеся внутрь себя хрущевки. Хибары из жести, полузасыпанные щебнем. Город этот умер — и рождался заново. Складывали из источенного ветрами кирпича развалин низкие, на бункеры похожие домики, вделывали куски бетона в мазанки, крыли жестью, засыпали землей плоские крыши. Зима держалась здесь полгода, а лето приходило как ураган, оставляя снег только на вершинах покатых гор, а воду — только в медленных, плоских, мелких реках и в горьких колодцах.

Было уже за полдень, базар расходился. Лишь несколько вялых, неторопливых старцев в халатах, старых, имперского еще пошива пальто и новых аляповатых китайских куртках-пуховках сидели под солнцем у расстеленных рогож с поблескивающим барахлом на них. Юс подошел поближе. Ножи, зажигалки — пластмассовые и из автоматных гильз, — пластиковые бутылки с чем-то мутно-белым внутри, какие-то краники, вентили, медные и стальные детальки, моточки проволоки, чашки, у одного — привязанный веревочкой за ногу цыпленок, рыжий и взъерошенный.