Кэйси быстро повернулся к нему.

— Миллион акров? Что же он делает с миллионом акров?

— Кто его знает. Владеет ими, больше ничего. Держит скот. Повсюду расставлена охрана, никого не пускают. Сам ездит в бронированной машине. Я видел его портреты. Жирный такой, квелый, глаза щелочками, остервенелые, а рот дырой. Боится, как бы не убили. У самого миллион акров, а он смерти боится.

Кэйси опять спросил:

— На кой ему черт миллион акров? Что он с ними будет делать?

Пожилой мужчина протянул перед собой побелевшие, набрякшие в воде руки, прикусил нижнюю губу и нагнул голову набок.

— Кто его знает. Наверно, сумасшедший. Это по всему видно. И на портрете такой. Глаза остервенелые, как у сумасшедшего.

— Говоришь, смерти боится? — спросил Кэйси.

— Так рассказывают.

— Боится, как бы до него бог не добрался?

— Не знаю. Боится, и все тут.

— Что же это за жизнь? — сказал отец. — Невесело, наверно, так жить.

— А вот дед ничего не боялся, — сказал Том. — Для него самое веселье было, когда, того и гляди, ухлопают. Как-то ночью вдвоем с приятелем пошел на индейцев. Чудом живы остались, зато повеселились вволю.

Кэйси сказал:

— Так, наверно, всегда. Если человек живет весело, радуется своей жизни, плевать ему на все остальное. А вот такие — остервенелые, одинокие — доживут до старости, разуверятся во всем и боятся смерти.

Отец спросил:

— Как это можно во всем разувериться, если у тебя земли миллион акров?

Проповедник улыбнулся, но улыбка у него была неуверенная. Он ударил ладонью по воде, отгоняя водяного жука.

— Если миллион акров нужен ему, чтобы почувствовать свое богатство, значит, душа у него нищая, а с такой душой никакие миллионы не помогут. Потому, может, он во всем и разуверился — чувствует, что нет у него богатства… того богатства, какое было у миссис Уилсон, когда дед умирал в ее палатке. Вы не думайте, я не проповедь вам читаю, но если человек только и делает, что тащит себе всякое добро в нору, точно суслик, так в конце концов он во всем разуверится. — Кэйси усмехнулся. — А все-таки получилось вроде проповеди.

Солнце начинало палить. Отец сказал:

— Лучше совсем спрятаться под воду. Такое пекло — того и гляди сгоришь. — Он опустился по самый подбородок в мягко струившуюся воду. — А если не боишься работы, тогда как?

Пожилой мужчина выпрямился и повернулся к нему лицом.

— Я говорю только о том, что знаю, друг. Может, приедете туда и сразу найдете постоянную работу, тогда я окажусь вралем. А может, никакой не найдете и скажете, что я вас не предупредил. Одно могу сказать: народ там большей частью бедствует. — Он лег в воду и добавил: — А всего нельзя знать.

Отец посмотрел на дядю Джона.

— Ты у нас всегда был молчальником, а как уехали из дому, я от тебя и двух слов не слышал. Ну, говори, что ты об этом думаешь?

Дядя Джон нахмурился.

— Ничего не думаю. Мы туда едем, так? И никакими рассказами нас не удержишь. Приедем — посмотрим. Найдется работа — будем работать, а нет — положим зубы на полку. От таких разговоров проку мало.

Том откинулся назад, набрал в рот воды, выпустил ее фонтаном и засмеялся:

— Дядя Джон говорит редко, но метко. Правильно, дядя Джон. Ночью поедем дальше, па?

— Что ж, поедем. Ехать так ехать.

— Тогда я пошел вон в те кустики, посплю хоть часок. — Том встал и зашагал по воде к песчаному берегу. Он натянул на мокрое тело брюки и рубашку, морщась от прикосновения нагревшейся на солнце одежды. Остальные побрели за ним.

Отец и сын, сидя в воде, смотрели Джоудам вслед. Мальчик сказал:

— Повидать бы их через полгода, какие они тогда будут.

Его отец протер уголки глаз пальцами.

— Напрасно я им столько всего наговорил, — сказал он. — Такая уж у человека природа — любит других учить.

— Вот еще, па! Да они сами тебя за язык тянули.

— Так-то оно так. Да вот ты слышал, что тот сказал? Все равно поедем. Мои слова дела не изменят, а им от них только лишнее огорчение раньше времени.

Том зашел в ивняк и, выбрав тенистое место, лег под кусты. Ной не отставал от него.

— Вот здесь и посплю, — сказал Том.

— Том!

— Ну?

— Том, я дальше не поеду.

Том приподнялся.

— Что это с тобой?

— Я около этой реки так и останусь. Пойду вниз по течению.

— Ты что, с ума сошел? — сказал Том.

— Заведу себе удочку. Буду удить рыбу. Около такой реки с голоду не умрешь.

Том сказал:

— А семья? А мать?

— Что ж поделаешь? Я не могу уйти от этой реки. — Широко расставленные глаза Ноя были полузакрыты. — Ты знаешь. Том, я ни на кого не жалуюсь, — ко мне относятся хорошо. Но любви-то настоящей нет.

— Совсем рехнулся.

— Я не рехнулся. Я все понимаю. Я понимаю, что меня пожалеют. Только… Нет, не поеду. Ты скажи матери, Том.

— Слушай… — начал Том.

— Нет. Ты меня не отговоришь. Я посидел в этой воде… Теперь уж мне от нее не уйти. Пойду вниз по берегу. Рыбой или чем другим как-нибудь прокормлюсь, а реки не брошу. Никогда не брошу. — Ной выбрался из-под тенистых кустов. — Ты скажи матери, Том. — Он зашагал прочь.

Том проводил его до берега.

— Слушай, дурень…

— Не надо, — сказал Ной. — Мне самому горько, да ничего не поделаешь. Уйду.

Он круто повернулся и зашагал вдоль берега. Том пошел было за ним и остановился. Он видел, как Ной исчез в кустарнике, потом снова вышел из него, огибая излучину реки. Ной становился все меньше и меньше, и наконец ивняк скрыл его из виду. Том снял кепку и почесал в затылке. Потом вернулся назад в тень и лег спать.

На матраце под брезентом, перекинутым через веревку, лежала бабка, а рядом с ней сидела мать. Воздух там был удушливо жаркий, жужжали мухи. Бабка лежала голая, прикрытая легкой розовой занавеской. Она беспокойно поводила головой, бормотала что-то, дышала трудно. Мать сидела прямо на земле рядом с ней и, отгоняя мух куском картона, овевала горячим воздухом сморщенное старческое лицо. Роза Сарона сидела напротив и не сводила глаз с матери.

Бабка повелительно крикнула:

— Уилл! Уилл! Поди сюда, Уилл. — Ее глаза приоткрылись и злобно сверкнули по сторонам. — Пусть сюда идет. Я до него доберусь. Я ему все волосы повыдеру. Она закрыла глаза, откинула назад голову и хрипло забормотала. Мать все помахивала и помахивала картонкой.