Ты: Это всего лишь метафоры.

Я: Ясность. Четкость. Всю свою жизнь возишься с вопросами, на которые нет и не может быть окончательного ответа, и с таким облегчением узнаешь, что десятью три – тридцать, а тридцать в квадрате – девятьсот.

Ты: Драматург возится с числами вместо слов. Это потому, что боишься людей, не так ли?

Я: Слова неуклюжи. Я стремлюсь к точности.

Ты: Если бы ты действительно разбирался в математике, то понял бы: никаких таких истин за числами не скрывается. Замкнутая система, тавтология. Сорок лет назад литературные критики кипятком писали от квантовой физики, думали, нашли доказательство всеобщей субъективности – ни хрена. Знаешь, эти рассуждения о фракталах в «Теории хаоса» – чушь собачья.

Я: Никто и не заметил. Ругали мою драму, а на математические ошибки не обратили внимания.

Ты: И мое умопомешательство использовал. Шизофреника-то с меня писал. Повторил всю чепуху, весь тот вздор, который я бормотал в бреду.

Я: Не только вздор. Порой попадались очень остроумные реплики. «Эта мелодия движется по касательной, но равняется косинусу блаженства». Цитата.

Ты: Превратил мое сумасшествие в лирическую шизофрению, в безумие по-театральному.

Я: Было бы лучше, если бы я писал правду?

Ты: Нет. Правда ужасна. Правда скучна. Больной человек в палате. Спит, спит, спит. Просыпается и несет параноидальный бред о своем враче или близких. Поправляется – на месяц, на два, только для того, чтобы еще сильнее возненавидеть предательское тело. Возненавидеть изменивший ему мозг…

Я: Возненавидеть друга, которому суждено остаться в живых.

Ты: Я никогда не испытывал к тебе ненависти.

Я: Ты перестал любить. Отдалился от меня. Закрылся. Помню, как сидел возле твоей постели в интенсивной терапии, в последние дни…

Ты: Эти трогательные больничные сцены хуже порнофильмов.

Я: Ты прогнал меня.

Ты: Не прогонял.

Я: Прогнал. Ты шептал: «Не хочу, чтобы ты сидел здесь».

Ты: Я не хотел, чтобы ты смотрел, как я умираю.

Я: Ты стеснялся смерти. Как будто тебя застали голым на унитазе. Не хотел, чтобы я, любивший тебя больше всего на свете, стал свидетелем этого последнего унижения.

Ты: Я выглядел ужасно.

Я: К этому я привык.

Ты: Я хотел, как лучше для тебя.

Я: Ты хотел умереть в одиночестве. Ты стыдился смерти. Злился, что я не умираю. Не знаю, что именно. Мне было так обидно, что ты не хочешь разделить со мной свою смерть.

Ты: А ты чего злишься? Умер-то я, а не ты.

Я: Разве только умершие вправе сердиться?

Ты: Да.

Я: Все права у тебя? У меня никаких?

Ты: Ты в любой момент можешь присоединиться ко мне.

Я: Сколько я думал об этом. Но когда умирает близкий, это разрушает все наши сладкие грезы о смерти.

Калеб смотрел на строки, только что нацарапанные карандашом. В них – вся его мука и боль. Он так и не превозмог смерть Бена. Бен спал, с кем хотел, направо и налево, и Калеб справлялся с этим. Но умереть Бен предпочел в одиночестве, и эта рана до сих пор саднила.

Ты: Похоже, у тебя депрессия.

Я: Вот именно.

Ты: Покажись врачу.

Я: Я хожу к психологу.

Ты: Чем тебе помочь?

Я: Не знаю, Бен. Не знаю, и все. Ничего я больше не знаю. (Пауза). Спасибо, что спросил.

Публика на «Томе и Джерри» в этот вечер слишком хорошо реагировала. Смех не умолкал. Сперва Генри радовался, но с каждой минутой это раздражало все больше. Все равно, что заниматься любовью с партнером, который боится щекотки.

– Тебя сегодня прямо распирает, – заметила «Принцесса» за кулисами.

– В самом деле? – Но тут он вспомнил, что этому есть причина. Радость переполняла его, но Генри пока ни с кем не стал делиться – подумают, что он хвастается.

Актеры раскланялись и разбежались со сцены. Отворив дверь гримерной, Генри обнаружил там Джесси. Она разговаривала по мобильному телефону и приветствовала босса легким движением указательного пальца.

– Угу. Угу. Во сколько? Хорошо.

Генри протиснулся мимо нее и сел за гримерный стол. Сейчас присутствие Джесси его раздражало. Лучше было бы посидеть в одиночестве. Пока Генри накладывал на лицо холодный и пахучий кольдкрем, он рассматривал в зеркале отражение этой устрашающе компетентной женщины. Ее так и подмывает. Что ее смешит – она сама, Генри, весь мир?

Закончив, она захлопнула крышку телефона.

– Как прошло? Великая новость не отвлекала?

– Я забыл. Можешь верить, можешь не верить. На сцене я всегда забываю обо всем. – Он вытер губы, чтобы кольдкрем не лез в рот во время разговора. – Не обязательно тебе было приезжать за мной. Сегодня и так выдался трудный день. Нужно же тебе отдохнуть.

– Мне – не нужно. И день еще не закончился. Телефон звонил все время, пока вы были на сцене. Сюрприз – знаете, кто такая Рози О'Доннел?

Имя показалось знакомым.

– Она приглашает вас на свое шоу. Завтра.

– У меня же этот, «Энтертейнмент».

– «Энтертейнмент Тунайт» в восемь. Рози – в десять. Что-то в последний момент сорвалось, она ухватилась за шанс заполучить вас. По времени получается. Я уже заказала машину и шофера – на сегодня и на завтра. Да, еще одно. Можете потерпеть с душем до дома? Они ждут у выхода.

– Кто – они?

– Сейчас увидите. Я привезла вам твидовую куртку. Посимпатичнее, чем эта старая джинса.

Она вышла в коридор, предоставив ему возможность переодеться. Генри так и не понял, кто его ждет, но слишком устал, чтобы вникать. Вместе с Джесси они спустились по лестнице. Снаружи ударил неожиданно яркий свет – как будто множество машин дружно направили фары на заднюю дверь театра. Они шагнули в поток света.

Два прожектора на треногах рассеивали вокруг белое сияние. Куча видеокамер, журналисты, с полсотни поклонников.

Ох, черт! – вырвалось у Генри.

– Вот наша машина, – сказала Джесси. – У обочины. Водителя зовут Саша. Жду вас в машине. – И она ускользнула, бросив его на растерзание.

– Чего вы хотите? – вскрикнул Генри, искусно разыгрывая недоумение. – Автограф? С радостью! – Он расписался на одной программке, второй, третьей. Вокруг толпились не коллекционеры автографов, пережиток иной эпохи, а «нормальные» люди, настоящие театралы. Такого наплыва не было даже после премьеры.

– Мистер Льюс? – окликнул его репортер. – Вы действительно будете играть главную роль в фильме «Гревиль»?