– А это зачем? – полюбопытствовал я.

– Свечка. Зажжем, и будет свет.

– А зачем тебе свет, ты же и так видишь?

Она пожала плечами.

– Не знаю, красиво.

– И тепло, – встрял мальчик.

Третий снова промолчал.

– Мы все равно не видим, – вдруг раздался его голос, после того как девушка, воткнув огарок в бутылку, чиркнула зажигалкой, и фитиль, затрещав, вспыхнул, озаряя неровным пламенем крохотное пространство вокруг себя. – Мы не против света, он нам не мешает, но мы его не видим.

– В интернате всегда гасили на ночь свет, а вечером зажигали, – добавил второй мальчик. – Зачем? Нам ведь все равно. Но мы привыкли к щелканью выключателей и гудению проводов.

– Когда зажигают свечи – становится как-то красивее, – упрямо повторила девушка, и я впервые заметил, что у нее совсем взрослое лицо. Конечно, я видел ее в темноте, но вот что она красива – не заметил. Длинные спутанные пряди, выбившись из кос, упали ей на лоб и скулы. Она осторожно поставила горящую свечу на пол, между картонками и порванными матрасами, и мы сразу же превратились то ли в таинственных и благородных разбойников, то ли в рыцарей. Подростки уселись вокруг и уставились на огонь.

Я тайком поглядывал на них. Интересно, как все меняет простое пламя свечи и свет от него! Я совершенно отчетливо видел все и в темноте, но видел как-то по-другому. Только при свете я разглядел взрослую усталость на их чумазых лицах, сквозь которую акварельными тенями просвечивала скорбь. Такие лица бывают у обычных домашних детей, когда они прочтут грустную книжку, где в конце любимый герой погибает. В отличие от нас дети не видят смысла в смертях добрых героев, потому что это несправедливо и нечестно. Только повзрослев, мы узнаем, что добрый герой должен умереть, иначе не выйдет вполне правдоподобной истории… Или, выжив, этот герой окажется таким зубастым и кулакастым, что невольно задашься вопросом, уж добр ли он?

Я не знаю, сколько мы так просидели, сцепив руки на коленях и уткнувшись в них подбородками. Девушка вдруг встала, отчего пламя шатнулось в сторону.

– Надо бы поесть. Тим, сегодня была твоя очередь жратву искать.

Тимом звали самого младшего и самого разговорчивого мальчика. В миру, возможно, он был Тимуром, но язык стремится к экономии.

Тим страшно перепугался и завертел головой.

– Я же нес ее, блин, я же нес!

– Ты что, пришел без еды? – девушка нахмурила брови.

– Совсем дурак! – третий легко вскочил на ноги и теперь смотрел на испуганного Тима сверху вниз: – Что мы жрать будем, придурок?

– Тихо, Назир, – девушка подошла к Тиму: – А ты точно нашел еду?

– Клянусь, чесслово, – побледневший от страха Тим завел скороговорку: – Я‑все‑положил-в-сумку, консервы-хлеб-печенье, но когда-вы-меня-позвали, я сразу-побежал и вот…

– Придурок! – Назир пнул Тима ногой.

– Не смей! – девушка молниеносным движением вскинула руку перед лицом Назира. Я думал, она ударит его, но она лишь сделала какое-то неуловимое движение в воздухе, и Назир, что-то то ли хрюкнув, то ли пискнув, отступил на шаг и опустил голову.

– С ним бывает, не обращай внимания. Он сбежал из лаборатории. Переход случился у него прямо после побега из этого… интерната, поэтому он такой дерганый. Еще не привык. А ты, Тим, и вправду дурак. Хорошо, что я заныкала немного еды.

– Что-то мы ее не чуем, – пробормотал Назир с плохо скрытым вызовом.

– Потому что ВАМ ее и не надо чуять, – девушка снова нырнула в какую-то кучу и, покопавшись там, выудила пластиковый пакет в цветочек. Покопавшись в нем, она достала еще один, и тогда нам всем в ноздри ударил запах копченого мяса и хлеба.

– А почему до этого не пахло? – облизнувшись, спросил Тим и, вытянув шею, подвинулся поближе.

– Как говорил один мой учитель, много будете знать, скоро состаритесь. Так что садимся ужинать.

Если посмотреть со стороны, то я скорее жрал, чем ел, жадно запихивая в рот грязными руками куски мяса, лепешки и пирожки. Еда развязала детишкам языки, и от собственных мыслей меня отвлек треп, завязавшийся между ними.

– …Ты думаешь, то бомжи в переходах на дудках играют? Ага, фиг тебе! Это крысоловы нас… выявляют…

– Может, и не крысоловы, но некоторые из них точно не бомжи. Мне пацан один рассказывал…

– …Здесь интернат есть, на окраине. Их исследовали. Когда тревогу объявили – некоторые сбежали. И эти тоже… Приблуды. А я из лаборатории.

Я вдруг почувствовал, что девушка обращается ко мне, и повернул голову. Она говорила, глядя на пламя свечи:

– Нам в лаборатории мяса не давали. Если крысу мясом не кормить – она не кусается, не агрессивная. Так считается. Вегетарианские крысы получаются. Моих родителей убили во время погрома. Русских тогда громили, вот под замес и пошли, – девушка усмехнулась. – Только все не так просто было. Мне показали какую-то картинку и спросили, что там нарисовано и какого цвета. Ну, я ответила, и меня сразу из дома забрали, разрешили, правда, личные вещи взять – игрушки там, книжки. А этих, – девочка кивнула в сторону пацанов, – цыгане продали. На опыты. Они не видят. Тех, кто видит, вообще мало. Их в интернат со всей России свозили, да и то нас там человек десять и было. А пацаны вообще редко видят. Поэтому на них разные опыты ставят. Лекарства там всякие испытывают, оружие. Из интерната две дороги – в лабораторию или на кладбище.

– А у нас в интернате трепались, что Видящий уже пришел. Он все изменит. Он метаморф. И мы скоро станем как люди. Тогда нас никто убивать не будет, – встрял Тимур, проглотив пищу.

Я посмотрел на девушку:

– А ты хочешь как люди?

– Не знаю. Я людей презираю. Они тупые. А крысоловы… так это тоже не люди.

– А кто?

– А фиг их знает. Тоже мутанты. Как и мы, только в другую сторону. У меня в группе девчонка была из Бурятии. Старше всех – ее тупо украли. Так она мне рассказывала, что и нас и их вывели специально, для войны. Вывели у них там, на Тибете. Это, мол, все знают. Только давно вывели, так давно, что все рецепты забыли. Как управлять, превращать там и все такое, никто теперь не знает. Вот и ищут технологию. Опытным путем… – девушка усмехнулась, и на какой-то миг выражение лица у нее сделалось, как у взрослой женщины. И я увидел, что она гораздо старше, чем кажется.

– А что еще болтали в интернате?

– Много чего болтали. Смотря что тебе интересно.

– А как тебя зовут?

– Меня? Аида. А тебя?

– Сергей.

Тут до меня дошло про лабораторию. И я почувствовал, что мне надо попасть туда любой ценой.

В замке Кловин сразу отвели в угловую крепостную башню, в помещение под самой крышей. Сквозь бойницы проникал скудный свет угасающего ноябрьского дня. Мебели в узилище не было и в помине, только у потемневшей от вечной сырости стены валялась охапка мокрой соломы. Ее втолкнули внутрь, и она услышала, как с лязгом задвинули запоры. Она осталась одна. Оглядевшись, Кловин вознесла благодарность Тому, Кто избавил ее от обыска. В раздумьях, как лучше спрятать медальон, она огляделась. Вытряхнув свои скудные пожитки, оглядела их. Завернутая в тряпицу лепешка, глиняная баклажка с водой, миска с отбитым краем, небольшой нож с деревянной рукоятью. Секунду поколебавшись, она вытащила из баклаги деревянную пробку и попыталась засунуть в нее медальон, который сняла с шеи. Едва не расколов горлышко и оставив глубокие борозды на обожженой глине, медальон втиснулся внутрь. Женщина заткнула пробку и спрятала флягу обратно в котомку. Потом поднялась с соломы и несколько раз обошла помещение. Вместо отхожего места в стене башни красовалась дыра, под наклоном выходящая наружу. Женщина просунула в нее котомку и прикрыла соломой. Вряд ли солдаты первым делом ринуться проверять его. Если завтра ее убьют, пусть лучше сума навеки сгинет в отбросах, чем достанется тем, кто ее погубил.