Первое впечатление — потрясение, и все же на дне этого чувства таилось невообразимое восхищение его талантом.

Нет, такой она себя точно никогда не видела. Ни в одном зеркале, ни в одном самом прелестном сне.

Нежное, робкое, растерянное живое видение в тонком кружеве света и тени. Почему-то ей стало жаль это создание, не как голодную кошку на краю мусорного бака, не как беспомощную калеку в переходе метро, не как больного ребенка, а просто в душе возникло огромное щемящее чувство жалости, жалости и любви. Жалости от слова ЖАЛЬ, печаль, нежность, тоска, от которой перехватывало дыхание и ныло сердце. Может, это и была сама любовь, осевшая на дне ее огромных серых глаз.

Но вдруг перед ней застыла в дикой позе такая самоуверенная, опытная и хищная куртизанка.

— Кто это? — ахнула Алинка. Еще дитя, она гордо и грациозно светилась в лучах софита. То, что софита, знала только Алина и сам фотограф. Создавалась полная иллюзия внутреннего тонкого и волнующего свечения.

Плотная вуаль, подобная обволакивающей дымке утреннего тумана, нежным скольжением веяла над телом. Сверкала позолота волос, острые соски пронзали ткань накидки, крупные розы казались покрытыми капельками росы и были потрясающи в своем естественном великолепии.

И ни единого украшения, ни единого лишнего штриха, бессмысленной, не несущей нагрузки детали.

— Ну, конечно же, это вы! Вы — моя находка! Вы мое самое большое приобретение! — Глаза фотографа светились диким, нездоровым блеском, и Алинка даже немного испугалась. Не за себя, за него. Ей казалось, что так блестели глаза у золотоискателей во времена золотой лихорадки. Так сходили с ума герои Джека Лондона, так шли на плаху фанатики за какую-нибудь идею.

— Вы — моя песня, понимаете? Мы с вами сделаем миллионное состояние. Я давно искал такой тип. Как вас зовут? — спросил фотограф и порывисто вскочил с диванчика.

— Алина.

Он остановился и стал буквально пожирать ее глазами. Он проникал вовнутрь ее души, снимал с нее одежду, обнажал и стыдливо прикрывал груди, плечи, живот. Собирал в пучок и распускал по ветру волосы, подкрашивал глаза и обводил темным контуром губы. Он лепил ее, как модель, ваял, как скульптуру, играл, как увертюру — и сходил с ума.

При этом он совершенно был уверен, что Алинка, ни секунды не колеблясь, согласится стать его песней.

— Нет, — вдруг произнесла Алинка, и глаза художника тупо застыли на ее лице. Он перестал метаться и замер. Словно его пронзили в самое сердце острым ятаганом.

Потом он ожил, вынул из кармана носовой платок и нежно протер им снимок, дрожащий в его руках. И лишь затем — свой лоб. Лицо его при этом не переменило выражения. Как будто руки жили своей, отдельной от всего остального тела жизнью.

— Нет, я не могу стать фотомоделью, — дружелюбно, стараясь не взорвать скопившегося в душе художника волнения и не превратить его в огнедышащий вулкан, сказала она.

— Почему? — спросил он. При этом он стал тихим и даже робким, словно в чем-то провинился перед Алинкой и теперь не знает, как искупить свою вину. — Почему? Вы будете звездой, вас будут показывать по телевизору, приглашать в кино, портреты ваши разлетятся по всему миру, и миллионы мужчин будут сходить с ума по вашим глазам… Я же не предлагаю вам фото «ню», я предлагаю вам высокохудожественные работы. Как писал Микеланджело, как… — он запнулся и доверительно посмотрел ей в глаза. — Понимаете, это моя самая давняя, самая сокровенная мечта. Вот у вас есть сокровенная мечта?

Алинка смежила веки и увидела Витьку.

— Если бы кто-то пришел и похитил вашу мечту, как бы вы чувствовали себя?

Витька в Алинкиных грезах стал растворяться, и там, где только что были его черты, оказался пустой черный провал. Она вспомнила картины Модильяни. Лица с пустыми провалами вместо глаз. Жизнь с пустым провалом вместо Витьки. Судьба с зияющей пропастью бессилия вместо мечты.

Алинка открыла глаза.

— Что я должна делать?

— Вы? — фотограф оживился. — Ничего! Делать буду я, а вы будете естественной и живой. Такой, какая вы есть. И ничего больше! Вы будете оставаться собой.

— Собой? Но я не смогу уделять вам много времени, я должна учиться, понимаете? Отец мечтает видеть меня хорошим юристом. У него своя фирма, и кроме меня, у него нет никого, кто мог бы ему помогать. Он не захочет, чтобы я стала фотомоделью.

Фотограф стал нервно ходить по комнате, словно вымеряя шагами ее узкое пространство. Для Алинки это было мучительно, она ждала, что фотограф придумает что-нибудь, но тот безостановочно ходил и ходил. Синяя водолазка, туфли, джинсы и черный, под цвет джинсов, платок как-то интересно повязанный вокруг шеи. Алинке вдруг почему-то показалось, что ему должно быть жарко, но он повернул к ней свое лицо, и оно было покрыто мелкими пупырышками озноба.

— Ну придумайте что-нибудь, — взмолился он, — придумайте! Может, вам не нужна карьера юриста? — Он вдруг опустился на пол и сел у ее ног. Алинка проделала то же самое. Они сидели так и молча смотрели друг на друга. Наконец Алинка тихо сказала:

— Попробуем… У нас есть целых два месяца летних каникул. Я в вашем распоряжении.

Что это было! Восторг, выражение радости и счастья, шквал эмоций и мгновенное преображение: лицо серьезное, как у спортсмена в последние секунды перед стартом.

— Попробуем, — согласился он. — Завтра в девять утра к визажисту, потом… Ну, в общем, идите, отдыхайте, завтра я все вам и объясню.

Алинка взяла фотографии и пошла к двери. Она повернулась лицом к фотографу, хотела спросить, сколько должна за снимки, но тот уже сидел отрешенный от мира внешних реалий и погруженный в мир всепоглощающей внутренней работы.

Звенькнул колокольчик. Алинка вышла из полумрака лаборатории и очутилась во мраке вечернего Пешта.

Утро начиналось как обычно: легкий импульс, толчок изнутри, и Николай Иванович открыл глаза. Можно даже и не глядеть на часы. Он точно знал, что сейчас половина седьмого. Привычка, выработанная годами, крайне редко подводила его.

«Как Штирлиц», — подумал он, распахивая шторы и открывая настежь окно. Воздух был по-утреннему свеж и прохладен. Едва уловимое дуновение ветра коснулось тела, обволакивая подобно воде, слегка покалывая еще сонные мышцы.

В ванной комнате, перед зеркалом, намыливая помазком щеки и подбородок, Николай Иванович еще раз мысленно прокрутил вчерашний вечер: щеточка усов и лысый череп фон Зиндера, его осовелые глаза и пьяная отключка под занавес…

Но фон Зиндер легко и без напряжения выцветал в памяти, отторгался ею, почти не задерживаясь. А вот Кристина…

Николай Иванович пытался снова и снова вспомнить все подробности того момента, когда он увидел ее впервые. Высокая блондинка с чуть остреньким носиком и мягкими чертами лица, в которых скользила скорее некоторая скованность, чем холодность. Но вчера его взгляд был прикован даже не к теплым зеленовато-голубым глазам этой женщины, по-особенному красивой и аристократичной. Нет, его поразило другое — родинки на правой щеке. Шесть крохотных родинок, подобно звездам Большой Медведицы, сбегали от виска к подбородку, делая лицо этой чужой, незнакомой женщины таким родным и близким. У Марии — матери Алинки, да и у самой Алинки, были точно такие же, только немного иначе расположенные звездочки на щеке. Словно кто-то отметил этих женщин, чтобы он безошибочно, с первого взгляда, мог определить, это — его.