Я думал, он сразу кинется на Электру, Антигону или Аякса — и в куски себя изорвёт. Но нет. Он взялся читать монолог третьего актера: Троил умоляет Ахилла пощадить его. Оказалось, малыш не только знает свои недостатки, но и умеет превращать их в достоинства: он был неуклюжим подростком, которому не суждено дожить до зрелости. В нём не было ничего нежного, ничего красивого, но когда он увидел в глазах Ахилла свою смерть — из-под пафоса декламации вдруг послышался ужас. Я мог поклясться, что видел непреклонную фигуру, склонившуюся над ним; его точные жесты ее лепили из воздуха. И он не закричал перед смертью: ведь он был троянским принцем; и всё понял вовремя. Когда монолог кончился, он сел на корточки и стал ждать, что я скажу. На лбу была заметна испарина.

Что я ему сказал тогда, сразу, не помню. Потому что как раз в тот момент заметил его глаза, заворожено глядевшие через моё плечо. Мне не надо было оборачиваться: я знал, где висит маска. Мне казалось, что она отвечает ему взглядом, полным понимания и одобрения.

Говорят, Дедал — самый первый ремесленник — увидел, что ученик его превзойдет, и сбросил его с крыши. В душе каждого артиста живёт призрак убийцы. Одни делают его почетным гостем, другие куют его в цепи и на засов запирают, — но знают, что он жив… Однако, я просто не мог быть жесток с этим мальчишкой. Этого во мне не было. Вообще-то есть способы избавляться; есть такие вещи, которые можно сделать и потом вспоминать о них без содрогания. Например, сказать такому вот парнишке: «Знаешь, у тебя прекрасные данные, но нет смысла начинать, пока не наработаешь диапазон пошире… Приходи, когда тебе двадцать исполнится…» Это заставит его потратить время и выдохнуться, и задержит его карьеру лет на пять. Но увидев его без маски с монологом Троила, я понял, что для меня же гораздо лучше сделать по-другому:

— Милый мой мальчик, по-моему у тебя есть будущее, когда немножко поживешь. Что тебе нужно — это чувства; ты должен познать страсти. Приходи перед закатом; мы слегка поужинаем и обговорим это дело.

Чтобы птицу поймать, ни к чему ее камнем сшибать.

Он снова посмотрел мимо меня, и снова молча встретились их глаза. Хотя они говорили только друг с другом, но и мне говорили тоже. И я подумал, что если бога грабить — никогда ничего хорошего из этого не выходит, а уж тут случай вообще из ряда вон. И я сказал так:

— Слушай, Феттал. Мне кажется, всё что можно выучить из-под забора ты уже знаешь. Тебе пора на сцену. Расскажи мне, что за человек твой отец; я постараюсь его уговорить. Времени не много; через месяц я еду с труппой в Эпидавр, мне нужен будет статист.

Вот так бог приобрел слугу своего Феттала, артиста божьей милостью, которому нет равных в наши дни. Однако начал он очень поздно; и прошло еще несколько лет, пока осознал себя. Первое время он часто сомневался, пугался собственной силы… Учить его было — всё равно что боязливого скакуна тренировать.

На празднике в Эпидавре мы ставили «Ифигению в Авлиде». Я с самого начала репетиций позволил ему дублировать третьи роли, включая и заглавную; ему только чуть-чуть техники не хватало, чтобы играть лучше того третьего, что у меня был. Поначалу я прогонял его по ролям, наедине. Но вскоре решил, что этого не надо. Не зная никаких приемов, он играл всё от сердца; он был так увлечен, по полдня размышлял над всем, чему я его учил. А в глазах у него оказались зеленые крапинки, а над ними сходились пушистые каштановые брови; в общем, я начинал терять покой. Но он так выкладывался, так был напряжен, что я не решался его потревожить. А кроме того он был горд и честен; и ему казалось, что вся его жизнь в моей власти. Я ждал. Кто-то из богов сказал мне, что наше время придет.

Успех наш в Эпидавре превзошел все ожидания. А тут еще и праздник, и красота театра, и первое появление на сцене, — он был просто пьян от счастья; я только радовался, что не свихнулся он. После спектакля я повел его смотреть город. Поднимаясь к порталу Асклепиона, мы встретили Диона, выходившего из храма. Он редко пропускал подобные празднества. Вокруг него, как всегда, была толпа каких-то вельмож, но он остановился, поприветствовал меня, похвалил нашу постановку — и даже нашел что хорошего Фетталу сказать, когда я его представил. Едва мы остались одни, он спросил:

— Кто это?

Я рассказал ему историю Диона и добавил:

— Смотри и запоминай. Вон идет лучший человек нашего времени.

Он проследил мой взгляд и вдруг взъярился:

— Да, конечно! Тут он совершенно с тобой согласен.

— Милый мой! — Я удивился; при все своей честности, он никогда не дерзил. — Да что ты такое говоришь! Его скромность все знают…

— И он тоже!

Он пнул камушек; и проглотил проклятие, ушибив ногу. Я не видел никаких причин для такой злости, совершенно на него не похожей. Решил, что он просто перевозбужден.

— Ты его воспринимаешь совершенно не верно, — говорю. — Он по природе застенчив, но слишком горд чтобы в этом признаваться.

— С чего бы? И кто он такой, чтобы перед тобой гордиться? Да ты ничуть не ниже его! Знаешь, когда ты первый раз со мной заговорил, — я думал задохнусь, пока снова воздуха набрал тебе ответить. Даже сейчас, если бы я только не…

Он вдруг замолк, едва язык не проглотив, покраснев до ушей, и стал озираться вокруг, словно вор, ищущий, куда бы удрать. Я просто взял его за локоть и спокойно повел дальше. Мы всё сказали без слов.

Вот так бог вознаградил нас. Быть может, когда я умру, — если он проживет полный срок, — он передаст молодым, кто придет после, те маленькие секреты, каким я научил его. А поскольку память умирает вместе с людьми, это почти бессмертие; ближе к нему не подойти.

Успех переубедил его отца; вскоре он смог спокойно уйти из дома, чтобы жить у меня. Но даже и до того мы с ним надолго не расставались, а на гастролях делали что хотели. Я уже сказал, счастливые были годы.

При всей своей молодости он управлялся почти с любыми ролями, кроме самых серьезных; да и они пришли очень скоро. Он был — я думаю, всегда будет — из тех актеров, у кого чувство заменяет рассудок, четко создавая образ. Они это получают прямо от бога. Если их спросить, они смогут и объяснить свою концепцию; но эти объяснения приходят потом. Однако он стремился и всю технику освоить; «почему» он знал от рождения, но, прежде чем увидеть роль, ему нужно было понять «как»; а его почтение ко мне было просто трогательно. Скоро оно должно кончиться, думал я. Что потом? А пока мы читали «Мирмидонцев», говорили до полуночи, и учили друг друга; потому что мысли, которые он беззаботно разбрасывал вокруг, — на ходу, за едой или в постели, — часто бывали чрезвычайно ценны.

Примерно в это время Спевсипп женился на юной племяннице Платона. Он казался вполне довольным, хвалил её мне… Правда, не знаю, как часто она его видела: он не только работал много, но и поразвлечься любил. Что до Диона, я часто его встречал так же, как в Эпидавре. И никогда не мог сдержать улыбки при воспоминании о разоблачительной ревности Феттала; Дион стал для нас богом удачи, как признавал сам малыш; он добавлял при этом, что был разумеется несправедлив, потому что — что мог он знать о таком человеке?… А про Диона я думал, что он хоть и в изгнании царь, — но Царь; и пусть нет у него армии, люди рады служить ему от души, потому что верность ему позволяет им лучше думать о самих себе.