Его ужасающий вид и мрачный вопрос выдернули меня из сна. Лежа в темноте, с бешено колотящимся сердцем, я не могла избавиться от ужасного предчувствия, которое породил во мне этот кошмар. Способность перекраивать геном человека – действительно невероятная мощь, и она может привести к разрушительным последствиям, если попадет не в те руки. Эта мысль пугала меня еще сильнее, поскольку к тому времени CRISPR уже использовали во всех уголках земного шара. Десятки тысяч связанных с CRISPR инструментов уже отправились к покупателям из десятков разных стран[232], а теория и протоколы манипуляций, требуемые для создания “дизайнерских мутаций” у млекопитающих – по крайней мере, у мышей и обезьян, – были очень подробно описаны во множестве научных статей[233]. Вдобавок к этому CRISPR применяли не только в сотнях академических и коммерческих лабораторий по всему миру; в интернете наборы для модификации генома мог купить любой, у кого имелась сотня долларов[234]. Конечно, эти CRISPR-наборы в стиле “сделай сам” были предназначены для модификации генов только у бактерий и дрожжей, но технология была достаточно простой, и лабораторные эксперименты с геномами животных стали настолько обычными, что не составляло труда представить, что биохакеры начнут работать и с более сложными системами генов – включая нашу собственную[235].

Что мы наделали! Эммануэль, и я, и наши коллабораторы представляли, что технология CRISPR будет спасать жизни, помогая излечивать генетические заболевания. Но когда я думала об этом позже, я едва ли была в состоянии хотя бы обзорно охватить все варианты того, каким образом нашу непростую научную работу можно извратить. Обескураженная тем, насколько стремительно развиваются события и как быстро стало казаться, что буквально все может пойти не так, я начала чувствовать себя доктором Франкенштейном. Я создала монстра?

И как назло, будто бы мой разум был недостаточно сильно занят этими тревожными мыслями, я обнаружила, что переживаю по поводу еще одной вероятности: что ученые не смогут проводить свои исследования с должной степенью открытости. В конце концов, наука не делается в вакууме. Это особенно справедливо для прикладных наук, открытия в которых часто оказывают непосредственное влияние на общество. Я абсолютно уверена, что ученые, работающие в этой области, обладают достаточной степенью ответственности, чтобы проводить свои исследования открыто, чтобы объяснять свои работы неспециалистам и чтобы участвовать в общественных дискуссиях по поводу вероятных рисков, пользы и разновидностей своих экспериментов перед проведением любого из них, способного, образно говоря, пересечь Рубикон.

В случае с CRISPR казалось очевидным, что общественное обсуждение сильно отстает от научных исследований, продвигающихся с головокружительной быстротой. Мне было интересно, случится ли резкий откат назад, если эксперименты на людях попытаются провести до того, как пройдет широкая открытая дискуссия о редактировании генов. И казалось вполне возможным, что такой откат может остановить или отсрочить применение CRISPR для решения более важных и менее противоречивых задач, таких как лечение генетических заболеваний у взрослых пациентов. Я все больше беспокоилась по поводу таких перспектив и стала отчаянно искать какие-то подсказки: как же быть дальше?

Примерно в это время я поняла, что мне на ум постоянно приходят аналогии с ядерным оружием – областью, в которой научные разработки велись в секрете и без адекватной дискуссии о том, как именно следует использовать полученные исследователями результаты. Особенно это относится к эпохе Второй мировой войны. Роберт Оппенгеймер, бывший профессор физики из Беркли и один из отцов атомной бомбы, говорил ровно о том же в серии слушаний по безопасности по окончании войны – уже после своих смелых призывов к окончанию ядерной гонки вооружений (не будем тут о его связях с коммунистами) и к вящей ярости политиков. Комментируя американскую реакцию на испытания первой советской атомной бомбы и начавшиеся после этого споры о том, не следует ли США разработать еще более мощную водородную бомбу, Оппенгеймер сказал:

Слова Оппенгеймера еще больше растравили мне душу. Возможно, однажды мы скажем то же самое по поводу CRISPR и генетически модифицированных людей. Хотя редактирование генома человека почти наверняка никогда не приведет к таким же катастрофическим последствиям, к каким может привести взрыв атомной бомбы, казалось вполне вероятным, что излишняя поспешность в исследованиях все же может нанести вред – как минимум подорвав доверие общества к этому новому виду биотехнологий. В самом деле, учитывая общую обеспокоенность некоторыми разновидностями генной инженерии применительно к сельскому хозяйству и даже резкие возражения против них, меня все больше волновало, что недостаток данных о редактировании генома клеток зародышевого пути – или распространение неверной информации об этом – может помешать нашим попыткам использовать CRISPR в гораздо более безобидных и одновременно более важных целях.

Мой разум пытался продраться через все эти сценарии, и я все больше думала о том, как бы выкарабкаться из настоящего клубка проблем. Мне хотелось придумать какие-то упреждающие меры и запустить честное и открытое общественное обсуждение технологии, которую я помогла создать. Могла ли я и другие обеспокоенные ученые спасти CRISPR от самого себя – не после того, как худшее уже случится, как было с ядерным оружием, а до катаклизма?

Я искала ответы и во время другого ключевого момента в истории биотехнологии – эпизода, когда тревожные голоса раздавались и в научном сообществе, и за его пределами. Тогда, как и сейчас, причиной для беспокойства был прорыв в генной инженерии – создание рекомбинантных ДНК. И в том случае ученые предприняли активные действия – которые в конечном счете оказались успешными, – чтобы их работа не привела к непреднамеренному ущербу.