Шон взглянул на часы. До того, как станет достаточно темно, чтобы попытаться взобраться наверх, у него еще оставалось три часа на отдых. Он вдруг почувствовал страшную усталость. Сказывалось не только физическое напряжение последних дней, но и эмоциональный упадок из-за разлуки с Матату и мельком увиденных в колонне РЕНАМО Клодии и Джоба.

Шон спустился с гребня, тщательно маскируясь, и стал искать безопасное место, где можно было бы дождаться темноты. Найдя укрытие среди камней и кустарника, откуда было бы легко отступить, он ослабил шнурки на ботинках, чтобы дать отдохнуть ногам, и тяжело опустился на землю, держа винтовку на коленях. Потом сжевал маисовую лепешку и белковую плитку из неприкосновенного запаса, а потом сделал несколько аккуратных глотков из фляги.

Шон знал, что проснется, когда солнце коснется горизонта. Он закрыл глаза и почти мгновенно заснул.

Матату вел Пумулу обратно в лагерь Чивеве уверенной рысью. Они продолжали бежать ночью и на следующий день остановились, чтобы наполнить фляги в болоте. Пумула хотел отдохнуть. Матату не собирался спорить с ним. Он повернул на запад и пошел прочь покачивающейся походкой, аккуратно переступая тощими полусогнутыми ногами, и Пумуле волей-неволей пришлось последовать за ним. Они пересекли границу между Мозамбиком и Зимбабве в темное время суток и прибежали в охотничий лагерь в середине следующего дня.

Их появление вызвало просто потрясающий переполох. Повар, выбежавший из хижины, чтобы приветствовать их и узнать новости о мамбо, второпях даже забыл надеть свой колпак и белоснежный фартук.

Матату предоставил Пумуле вручать послание Шона и отвечать на множество вопросов. Он прошел к своей хижине и клубочком свернулся на кровати, представляющей собой древний железный каркас с бугорчатым матрасом из кокосовых волокон — подарком Шона и являющейся самой драгоценной собственностью Матату. Он проспал всю последовавшую суматоху. Даже голос повара, ревущего в микрофон ультракоротковолнового радио и пытающегося за счет одной громкости голоса докричаться до Римы, находящейся в Хараре почти за три сотни миль, не разбудил его.

Когда Матату проснулся, оказалось, что он проспал пять часов. Лагерь был темен и тих. Матату упаковал маленький кожаный мешок, бывший его единственным багажом, восполнил запас драгоценного табака, достав его из-под матраса и наполнив висевший на шее рог.

Он тихо выбрался из спящего лагеря. Только оказавшись на безопасном расстоянии, Матату выпрямился и повернул на восток.

— Маленький глупый ублюдок! — радостно прошептал он и побежал обратно, туда, где было его место, к человеку, которого он любил больше отца.

Шон проснулся, когда в воздухе повеяло холодом ночи. Скалы впереди меркли в дымчатом фиолетовом сумраке. Потянувшись, он оглянулся в поисках Матату. Воспоминание о том, что тот ушел, вызвало резь в желудке. Шон завязал шнурки и глотнул воды. Закрыв флягу, он поднес ее к уху и встряхнул. Все еще наполовину полна.

Открыв затвор «577», он вытащил патроны из обоих стволов и заменил их двумя другими из патронташа. Потом Шон выдавил немного черного камуфляжного крема из смятого тюбика и размазал его по лицу и тыльным сторонам ладоней. На этом приготовления закончились, он встал и неслышно двинулся вверх по склону.

Последние двадцать минут светлого времени он провел, разглядывая в бинокль вход в долину и вершины скал. Насколько он мог судить, ничего не изменилось. Тогда он еще раз просмотрел и запомнил путь вверх по скале.

Когда ночь накрыла долину своим плащом, Шон незаметно скользнул через гребень и крадучись пошел к основанию скалы. Ему пришлось продираться через спутанный густой кустарник, поэтому путь до каменной стены занял больше времени, чем он ожидал.

Тем временем уже почти совсем стемнело, но Шон сумел найти отправную точку восхождения по маленькому кустику, торчащему из каменной трещины, который он заметил в бинокль.

Шон никогда не пользовался винтовочным ремнем. Это могло быть смертельно опасным в густом кустарнике, когда ремень цеплялся за ветку с таким шумом, будто нападал бык или раненый слон.

Он засунул ружье под клапан рюкзака вместе со спальным мешком. Приклад торчал из-за плеч с одной стороны, стволы — с другой, создавая неуклюжий неуравновешенный груз. Шон подошел к стене и положил на нее руки, чтобы как следует прочувствовать поверхность. Нагретый солнцем камень еще не остыл и под пальцами казался гладким, почти скользким.

До войны скалолазанье было одним из самых сильных увлечений Шона. Он любил риск, захватывающее ощущение высоты и ужас пропасти, разверзающейся под ногами. Он поднимался и на скалы в Южной Америке и Европе, и на Дракенсберг и горы Кении. Он обладал необходимым чувством равновесия и сильными пальцами и руками. И если бы не партизанская война, он мог бы стать одним из лучших альпинистов в мире. Однако ему еще никогда не приходилось совершать восхождение, подобное этому. Носки его мягких ботинок не были укреплены, у него не было ни веревок, ни клиньев, ни карабинов. Лезть придется в темноте, когда едва виден следующий выступ, по склону, который он изучил с расстояния в милю, ослепленный красным песчаником, самым вероломным из камней.

Шон встал на выступ и полез вверх. Он упирался пальцами рук и ног, отклоняясь назад от скалы, сохраняя равновесие, не дергаясь, не отталкиваясь от гладких, как литой шоколад, уходящих вверх каменных опор.

Сначала они были однородными — Шон называл такие «ручками кувшина», потом поверхность постепенно стала отклоняться. Шон карабкался вверх легко и быстро: прикосновение пальцев, толчок ног — и он уже продвинулся, стараясь как можно легче наступать на каждый выступ, но и тогда порой чувствуя, как более хрупкие куски камня угрожающе скрипят и скрежещут под пальцами. Все же он успевал уйти вверх раньше, чем возникала угроза того, что очередная опора обрушится.

В тех местах, где он не мог видеть, что происходит над головой, Шон карабкался инстинктивно, ощупывая камень и намертво вцепляясь в него кончиками пальцев, чувствительных, как у пианиста. Так, двигаясь без остановок, он преодолел первый наклонный участок и добрался до выступа, расположенного на высоте нескольких сотен футов от подножия.

Выступ был не шире девяти дюймов — гораздо уже, чем казалось Шону, когда он рассматривал его в бинокль. Рюкзак за спиной и пристегнутая к нему винтовка мешали повернуться спиной к скале и сесть на выступ, как на скамейку.

Шон был вынужден некоторое время постоять лицом к скале, каблуки свешивались за край, рюкзак и винтовка давили на плечи, тянули вниз. На выступе было еще менее удобно, чем на поверхности скалы. Он начал пробираться вдоль него, расставив руки в стороны, словно распятый, чтобы держать равновесие, пальцами нащупывая неровности на поверхности камня и почти упираясь носом в песчаник. Шон двигался влево вдоль выступа, ища вертикальную трещину, которую видел в бинокль. Это был первый из двух возможных путей, выбранный им. Будучи скалолазом, Шон инстинктивно не доверял корням, веткам и пучкам травы. На них никогда нельзя было полагаться — слишком ненадежно, чтобы рисковать жизнью.