ответы — ее больная фантазия вполне справлялась. Кажется, Этери решила, что Нордер-Галь пытался избавиться от нее. Я знала ее от силы пару суток — но тоже горела этим желанием. Кажется, я никогда ничего не хотела настолько сильно. Я недоумевала, почему ей в голову пришла такая сложная идиотская схема, когда достаточно было просто разбить ту чертову колбу. Разбить вдребезги и вышвырнуть в мусор осколки. У Нордер-Галя были все шансы, но он этого не сделал. Хоть мне и казалось, что он, действительно, не хотел возвращения Этери. Но сейчас, в эту минуту, я стократно жалела о том, что не выронила колбу тогда, когда нашла впервые. Не швырнула об пол прямо у него на глазах. Это было так просто — одно неловкое движение. И ничего бы этого не было… Может, меня бы уже не было в живых, но моим телом не распоряжалась бы эгоистичная шарахнутая тварь. Если бы знать…

Этери, наконец, присела на стул, прямо поверх скомканного платья, откинулась на спинку. Мне стало немного легче. Боль в боку притуплялась и расползалась. Меня лихорадило. Я опустила глаза и с ужасом увидела, что бинты окрасились свежей кровью.

— Рана открылась.

Мои пальцы скользнули по повязке, запачкались. Я хотела повернуть голову, посмотреть на Элизабет, в надежде, что та очнулась, но не смогла. К этой беспомощности невозможно привыкнуть.

— Нужно сменить бинты.

Стерва меня не слышала, будто витала в своих воспаленных мыслях. Катала горошину по окровавленной ладони. Мне почему-то казалось, что она озлобленно улыбается.

«Сначала он увидит, как я полноправно вернусь…»

Уже не было острых нервных метаний. Лишь холодное обреченное осознание: в тот миг, когда она полноправно вернется, перестану существовать я.

* * *

Этери рылась в скромной комнате Элизабет, будто имела на это право. Выпотрошила железный медицинский шкафчик, вывалила на стол рулоны бинтов. Она разрезала ножницами старую окровавленную повязку и содрала. Я охнула. Едва-едва присохшая кровь отошла коркой, как старый почерневший пластырь. Я увидела небольшой, всего в пару сантиметров, но страшный воспаленный шов, схваченный толстыми красными нитками. Или просто нитки окрасились кровью. Примерно так же бабушка зашивала праздничную утку, в которую засовывала мелкие терпкие мандарины.

Этери взяла кусок ваты, пропитала спиртом до мокроты и, не колеблясь, приложила к шву. Я закричала. Выкатила глаза от резкой дерущей боли, которая с кровотоком со скоростью света ударила в мозг. Спирт стекал по бедру, будто обжигал кожу морозом. Но я не могла шевельнуться — мои движения были не моими.

«Не ори!» — она лишь сильнее прижала вату.

Я смогла ответить не сразу. Какое-то время просто хватала ртом воздух, растворяясь в этой боли.

— Очень больно.

Этери приложила кусок марли в несколько слоев к ране и начала туго бинтовать:

«Хилая. Трусливая. Глупая! И наверняка уродина! Я еще даже не видела твоего личика», — последнее слово она произнесла с явной издевкой, хотела унизить. Но меня это не тронуло.

Она прекратила наматывать бинт, разрезала концы и, не церемонясь, затянула узел, который впился в живот. Неожиданно мягко накрыла раненый бок ладонью. Я с удивлением почувствовала покалывание, разливающееся тепло, которое будто втягивалось куда-то внутрь тела, но вместе с ним втягивалась и боль. Будто из раны изнутри высасывали яд. Через пару минут осталась лишь слабость. И та болезненная липкая дремота, которая отзывается тяжестью в веках, привкусом во рту, вялостью в мыслях.

Этери завертела головой, но я сразу поняла, что она высматривает — зеркало. Она заметила приоткрытую дверь, видимо, в уборную, щелкнула тумблером выключателя, но ничего не произошло. Либо перегорела лампочка, либо здесь вовсе не было электричества. Этери открыла дверь нараспашку, заглянула. На стене справа впрямь поблескивало мутное зеркало в неказистой алюминиевой оправе. Этери сняла его и поставила на медицинский шкафчик.

Я не сразу поняла, что увидела себя. Не узнала. Так отвыкла от своего лица, что воспринимала отражение, как чужого человека. Я похудела. Черты заострились. Будто с моего лица сошла какая-то девичья мягкость. Вместе с наивностью и мечтами. Глаза словно стали больше, настороженнее. Надо же, я даже забыла, какого они цвета — цвета морской воды на мелководье. Бабушка так любила мои глаза… Говорила, что девушка с такими глазами просто не может быть несчастной. Даже бабушка ошибалась…

Этери молчала. Видимо, смотрела вместе со мной. Пусть говорит, что хочет, истекает ядом. Теперь это не имеет никакого значения.

«Ты красива, — прозвучало сухо, формально, будто эта сука из зависти давила в себе эмоцию. — Он явно выбирал подстилку на свой вкус, не думая обо мне. Нарочно выбрал полную противоположность. Хотел унизить… — Она крутила моей головой, рассматривала. — Ну? Он хорош? Хорош! Только его, как дикого зверя, всегда надо держать на привязи. Как и его мерзкую птицу. И спускать по команде. Большего он не достоин. Цепной пес всегда останется псом».

— Ты совсем не любила его? Никогда? — сама не знаю, почему меня это задело.

Она хмыкнула:

«Не забывай, что я дочь архона, а он — всего лишь карнех, из выскочек. Как и его отец. Я даже больше не хотела его в мужья. И намеревалась сказать об этом отцу. Но Нордер-Галь послал за мной этого алкаша, Абир-Тана. Надеялся вернуть… иначе он мог навсегда забыть о звании верховного карнеха».

— Он любил тебя?

«Он не любит ничего, кроме собственной чести. И своей отвратительной птицы. — Она вдруг расхохоталась: — Значит, у него все же есть слабости… Он боится, что я вернусь и опозорю его…»

Я  не понимала ее путаных рассуждений. Казалось, она бредит.

— Зачем? Если можно было просто разбить колбу? И тебя бы не было.

«И бросить тень на свою честь? Он клялся моему отцу — и никогда не нарушит слово. Даже если оно его тяготит. Даже если будет подыхать. — Она вновь расхохоталась: — Отец считал, что мне нужен именно такой муж. С холодной головой, способный повлиять».

За спиной послышался шорох. Этери обернулась, и я увидела, как Элизабет пытается подняться, хватаясь за кровать. Аж зазвенело в голове — как я обрадовалась, что она жива. Она спасла мою жизнь, значит — и жизнь этой избалованной дряни! Элизабет не заслужила, чтобы на жизнь отвечали смертью. Но сейчас я мысленно молилась только об одном — чтобы она не стала мешать этой чокнутой. Иначе та ее точно убьет. Моими руками. Я смотрела и повторяла про себя, как молитву: «Просто молчи».

«Очухалась твоя медичка».

Казалось,