Она послала матери фотографию с Робертом, и мать ее обрамила и поставила на подоконник, под то окно, из которого открывался вид на залив, где держали кур. Фотография вышла замечательная: они пошли в студию на Эссекс-роуд. Гретта одолжила костюм у девушки, с которой работала, – красивый, лилового твида, ей всегда шел этот цвет. Она приколола к воротнику лилию, купила новые перчатки. Она тогда была стройной, талия все еще тоненькая, и ее рука в новой перчатке, лежавшая на рукаве Роберта, казалась еще одной лилией. Он был в костюме, пробор на голове такой ровный. Кто сказал бы, что это не свадебная фотография? Сама бы она точно не отличила, она написала матери, что они с Робертом поженились и вот фотография.

– Яко Спаса родила, – продолжает она бормотать, держа Фрэнки за руку, – еси душ наших.

Она правда сказала, что они обвенчались? Или просто послала фотографию? Не смела же она такое сказать матери, не могла ей солгать. Она бы никогда так не сделала.

Это как с ямами на лондонских дорогах. Выкапывают яму, и выглядит это все так пугающе, эти дыры в асфальте, щебень, рубец, голая земля и грязь так близко к поверхности города. Потом ее засыпают, заделывают, и вид у этого места такой новый и не совпадающий с тем, что кругом, черная, блестящая асфальтовая заплатка, стоящая горбом среди старой, затертой дороги. Но потом, через какое-то время, ее укатывают, она становится пыльной, неотличимой, так что уже не разберешь, где старый асфальт, где новый, с виду и не поймешь, что здесь что-то было не так.

Он попросил ее выйти за него замуж: сделал предложение на верхнем уровне автобуса, шедшего по Роузбери-авеню. Встал на колено, и она так удивилась, что решила, будто он ищет то, что потерял. Запонку или, может, монетку. Кольца не было, у них не было денег на украшение, но тогда ни у кого не было денег, война только кончилась. Так они обручились. Обручились? Да. Но потом он сказал, что пожениться они не смогут, не совсем, пока нет: ему надо было кое-что сперва уладить. Так было? Гретта не может вспомнить. Он заверил, что они, считай, женаты: так, что ли? Он просил ее выйти за него замуж или просто сказал, что они пока не могут пожениться, но потом поженятся, как только будет можно, и она подумала, что это имеет какое-то отношение к тому, что с ним случилось на войне, ко всем тем ужасам, которые он видел, поэтому и не стала на него давить, он ведь терпеть не мог об этом говорить. Он внес платеж за дом, сказал он, славный дом с садом позади. Они въехали туда. Он подарил ей обручальное кольцо: сказал, тебе понадобится. Гретта это помнит, как он сказал: тебе понадобится, и она обрадовалась. Обрадовалась? Она обрадовалась кольцу или плакала на кухне их славного нового дома, держа кольцо большим и указательным пальцами? Это была она или кто-то другой? Дело в том, что ей было так страшно, она уже была беременна и не знала, что делать: домой она такая поехать не могла, не могла сказать матери, та умерла бы от стыда, поэтому ей пришлось остаться с этим мужчиной, надеть кольцо – оно застряло на суставе, и на мгновение ей показалось, что оно слишком мало, но потом все подошло, и вот, пожалуйста. Она сказала, что хочет пойти сфотографироваться, и он ответил «да», что она восприняла как добрый знак. И фотография, когда они ее получили, была просто прелесть. Она заказала три экземпляра. Один отправила матери, второй оставила себе, а третий отдала Роберту, сказав, что он может послать его своей семье, которая, как она знала, жила в Слайго. Когда на камине появилась фотография, а на пальце кольцо, на душе стало легче. Она представлялась как миссис Риордан, говорила, да, жду, в феврале, да, первый, нет, мне все равно кто, лишь бы все пальчики были на месте. Она даже осмелела настолько, что пошла к мессе, где соврала священнику, что они поженились в Ливерпуле. Она что, правда это сделала? Она могла такое сказать священнику? Она утешала себя, что это неважно, что они, считай, женаты, не имеет значения, что она нашла третью фотографию в ящике, что ее не послали в Слайго, она была с ним, он был с ней, и, кроме этого, все было неважно. Когда родился Майкл Фрэнсис, Гретта поняла, что в жизни не видела младенца прекраснее: хорошенький, здоровенький, такой славный, никогда не плакал, часами сидел на одеяле в кухне на полу. Она катила его по Хайбери, выставляла напоказ в скрипучей коляске под весенним солнцем, и как-то никто ни о чем не заговаривал, и вскоре она опять оказалась в положении, а Роберт получил работу в банке побольше, и он был занят, он стал счастливее, жизнь казалась такой чудесной, почти слишком чудесной, чтобы быть правдой.

– Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие, – произносит Гретта, возвращаясь к кольцеобразному, бесконечному порядку слов и по-прежнему сжимая руку мужниного брата, – Господь с Тобою.

Клэр стоит над ним. Он снова видит ее ступни, которые теперь обрамляет налипший песок.

– Разумеется, я ни с кем не спала, – произносит она где-то над его головой. – Что за нелепая мысль. С кем мне спать, скажи на милость?

– Не знаю. С кем-то из университета или…

– С кем-то из университета? – Ступни Клэр разворачиваются, идут прочь, потом останавливаются. – Ты думал, я стану спать с кем-то из университета? Но… они мои друзья, Майкл. Самые интересные друзья, что у меня были с тех пор, как я ходила…

Она умолкает, делает еще несколько шагов напряженными ногами, потом поворачивается:

– Не знаю, что тебе сказать.

Голос у нее уже не злой, просто озадаченный.

– Прости, – бормочет он. – Прости. Я просто почти никогда не знаю, где ты. Ты всегда уходишь, ничего мне не рассказываешь. Я просто подумал, что ты можешь захотеть… не знаю…

– Захотеть – что? – спрашивает Клэр, снова останавливаясь над ним.

Он не отвечает, его сердце колотится в дверь грудной клетки, отчаянно ища выход.

– Что захотеть, Майк?

Он не может поднять глаза: не хочет видеть призрак Джины Мэйхью, который, он уверен, будет здесь, с ними, на пляже. Он не хочет его видеть – не здесь, не сейчас.

– Отомстить, – получается выговорить у него.

Она там, он уверен, она между ними на пляже, в своей юбке-брюках и неуклюжих сандалиях с пряжками.

Клэр над ним как-то странно затихла. Они, понимает он, впервые прямо упомянули Джину с тех пор, как он вернулся из Франции, когда, уложив детей, Клэр повернулась к нему на кухне и сказала: «Где ты был, когда я звонила?» Ужасное, ужаснейшее время, начавшееся с этого ее вопроса, продолжавшееся весь вечер и ночь и захватившее следующий день. Когда рассвело, они так и сидели за кухонным столом, он – уронив голову на руки, как сейчас, не в силах смотреть ей в лицо.

– Знаешь, что я собиралась сказать? – говорит Клэр, и голос у нее снова не рассерженный, но тихий, размеренный. – Я собиралась сказать, что тебе, возможно, пора.

Он поднимает голову.

– Куда пора?

Она смотрит на него. Встречается с ним глазами. Ветер пролетает между ними, кружит возле них. Вопли детей разносятся над пляжем. И он понимает, что на пляже с ними не Джина Мэйхью, а конец, им настал конец, он рядом, он словно кто-то третий.