Мелодия этой песни многие дни хранилась у него в голове, под шляпой, но еще не осмелилась по-настоящему высунуться оттуда. Она должна была еще немного созреть и стать такой веселой и убедительной, чтобы стоило ему только приложить к губам гармошку, как все звуки тотчас же попрыгали бы на свои места.

Если бы он извлек их до времени, может статься, они бы, заупрямившись, подарили ему хорошую песню. Или же у него самого пропал бы интерес к этой мелодии, и он никогда больше не смог бы создать настоящую песню. Серьезные мелодии — дело особенное, если они должны быть и радостны и печальны.

Но сегодня вечером Снусмумрик чувствовал себя уверенным в своей песне. Она существовала, она была все равно что закончена — и она должна стать лучше, чем какая-либо, когда-либо сочиненная им песня.

А когда он вернется в Долину муми-троллей [115], он, сидя на перилах моста над рекой, сыграет свою песенку, а Муми-тролль тотчас скажет, что она хороша. Она — ужасно хороша.

Снусмумрик остановился на поросшей мхом кочке, и им овладело легкое недовольство. Да, Муми-тролль, который ждет его и так ужасно по нему тоскует… Который сидит там дома, и ждет, и восхищается им, и говорит: «Конечно, ты должен быть свободен. Совершенно ясно, что ты должен уйти. Неужто я не понимаю, что тебе иногда надо побыть одному».

И в то же время глаза Муми-тролля чернеют от разочарования и беспомощной тоски.

— Ой, ой! — сказал Снусмумрик, продолжая идти. — Ой, ой! Он такой чувствительный, этот тролль. Не стану о нем думать. Он — хороший тролль, но именно сейчас — не стану о нем думать. Сегодня вечером я — наедине с моей мелодией, а сегодня вечером — еще не завтра.

Вскоре Снусмумрику удалось совершенно забыть Муми-тролля. Он подыскивал удобное местечко для лагеря, а услыхав чуть подальше в лесу журчание ручья, тотчас направился туда.

Последний красный луч солнца уже угас меж стволами, и медленно наступали голубоватые весенние сумерки. Весь лес был голубым, а березы, словно белые столбы, отступали все дальше и дальше в сумерки.

Хороший был этот ручей.

Прозрачный, с коричневатой водой, перепрыгивал он через кучи прошлогодней листвы и сквозь оставшиеся от зимы ледяные туннели. Он извивался средь мшистых бережков и бросался стремглав в маленький водопад с белым песчаным дном. Иногда он словно комар пел бодрую веселую песенку, а иногда притворялся, будто он большой и грозный ручей, и тогда он полоскал горло булькающей талой снежной водой и смеялся над всем на свете.

Снусмумрик, стоя в мокром мшанике, прислушивался. «Ручей должен попасть в мою песню, — думал он. — Быть может, как припев».

В тот же миг на плотине оторвался какой-то расшатавшийся камень, и к мелодии воды прибавились басовые нотки.

— Неплохо! — восхищенно произнес Снусмумрик. — Именно так и должна звучать песня. Совершенно новая тональность. Только так. А не подарить ли мне ручью его совершенно собственную, личную песню?

Вытащив старую кастрюлю, он наполнил её водой из водопада. А потом отправился в ельник — поискать хворост для костра.

Лес был мокрый от таявшего снега и весеннего дождя. Снусмумрику пришлось долго блуждать в дремучем буреломе, чтобы найти сухие ветки. Он протянул лапу, и вот тут кто-то, громко вскрикнув, метнулся мимо него под елями, продолжая еще долго вскрикивать в лесной чаще.

— Да-да, — сказал самому себе Снусмумрик. — Ползучки и всякие мелкие твари под каждым кустом. Это чувствуется. Удивительно, что все они такие нервные. Чем они меньше, тем прытче.

Он вытащил из вязанки сухой пенек, несколько веточек и спокойно сложил лагерный костер в извилине ручья. Огонь тотчас же загорелся; ведь Снусмумрик привык готовить обед самому себе. Он никогда не готовил обед кому-нибудь другому, если его не вынуждали к этому, а об обедах других он не очень-то беспокоился. Ведь все упрямо болтают, пока едят.

И еще у них слабость к столам и стульям, а в самом худшем случае они пользуются салфетками!

Он даже слышал о некоем хемуле [116], который переодевался к обеду, но это, верно, была клевета.

Снусмумрик с отсутствующим видом съел свой скудный суп, меж тем как взгляд его отдыхал на мшистых земных покровах под березками.

Мелодия была уже совсем близко, оставалось только схватить её за хвост. Но у него было время для ожидания. Мелодия была окружена со всех сторон, и об отступлении не могло быть и речи. Сначала мытье посуды, потом трубка, а потом, когда костер превратится в уголья, а ночные звери начнут перекликаться в лесу, — вот тогда наступит время сочинить песню.

Снусмумрик увидел малютку в ту самую минуту, когда полоскал кастрюлю в ручье. Малютка сидел под корнем дерева на противоположном бережку и таращил глазенки под взъерошенной челкой. Глазенки были испуганные, но очень любопытные и следили за каждым движением Снусмумрика.

Два робких глазика под всклокоченными волосами. Да, так выглядят те, с кем никто не считается.

Снусмумрик не обращал внимания на малютку. Он погасил уголья и нарезал немного ельника, чтобы было на чем сидеть. Он вытащил трубку и медленно зажег её. Выпуская тонкие клубы дыма в ночное небо, он ждал свою весеннюю песню.

Но она не приходила. Зато он все время ощущал взгляд малютки, его глаза следили за всем происходящим, он восхищался всем, что делал Снусмумрик, и мало-помалу в Снусмумрике начало зарождаться недовольство.

Снусмумрик сложил лапы рупором и крикнул:

— Брысь!

Тогда малютка вылез из-под корня дерева и чрезвычайно застенчиво сказал:

— Надеюсь, я не испугал тебя? Я знаю, кто ты. Ты — Снусмумрик.

И с этими словами маленький зверек кинулся прямо в ручей и стал переходить его вброд. То был слишком большой ручей для такого крохотного существа, а вода была холодна. Несколько раз он терял опору под ногами и падал навзничь, но Снусмумрик был так скверно настроен, что и не подумал ему помочь.

Наконец некто ужасно несчастный и тоненький, как спичка, стуча зубами, вполз по береговому склону наверх и сказал:

— Привет! Я так счастлив, что встретил тебя.

— Привет! — холодно ответил Снусмумрик.

— Можно мне погреться у твоего костра? — продолжал зверек, сияя всей своей мокрой рожицей. — Подумать только, я стану тем, кому однажды довелось сидеть у лагерного костра Снусмумрика. Этого я никогда в жизни не забуду.

Малютка придвинулся ближе, положил лапку на рюкзак и торжественно прошептал:

— Это здесь твоя губная гармошка? Она там — внутри?