эти пьесы, в которых слышится то традиционное многоголосье, идущее, может быть, еще от воспоминаний мальчишки — церковного статиста из Родеза, слушавшего Баха, — то народная французская песня, то неожиданный отголосок протяжной русской, которую не Фавье ли занес из-под Севастополя в Сериньян? Но в этой музыке полнее всего отражается индивидуальность автора, его попытки передать мелодии, голоса и ритмы самой природы: щебет птиц, шаг копытных, прыжки кролика, стрекотание кузнечиков, гудение жуков, шелест стеблей, колеблемых крыльями стрекозы… Фабр чутко слышит то, что совсем не занимает других.

Так темной ночью круглоглазая сова видит светящейся крадущуюся в густой траве мышь.

Кроме Шарраса и громогласного Гига, который с палкой в руке, без провожатых добирается один в Гармас, здесь часто бывают и другие верные друзья — пламенный фелибр Пьер Жюлиан, профессор зоологии из Марселя доктор А. Вейсьер, директор авиньонского лицея Луи Матон, выдающийся авиньонский краевед Ж. Шарль-Ру, доктор Ж. Легро.

Не перечесть рассказов о вечерах в Сериньяне, очерков с описаниями прогулок по заповеднику и окрестностям, когда уходили в степь мимо развалин замка, принадлежавшего фаворитке Генриха II — Диане Пуатье. В XVI веке замок был разрушен гугенотами, но в подвалах, за окнами с ситцевыми занавесочками, цветочными горшками, клетками с кенарями, все еще живут… В самом Гармасе часто посещали оранжерею. Это называлось «паломничеством в зеленую часовню».

Участники встреч больше всего места в воспоминаниях уделяют беседам, которые велись летом в тени платанов, зимой у очага с пылающими дровами. За стеной ревет мистраль, сгибая кипарисы, струи дождя бегут по стеклам окон, но никто не замечает непогоды: «Вьюге злобной и ворчливой не войти в уютный дом. У огня кружок наш тесен»… Здесь нет места светской пустопорожней болтовне на ничего не значащие темы. Молодые друзья и ровесники слушают рассказ хозяина о подробностях очередной работы. Говоря, он жестами словно аккомпанирует себе.

О многом из того, что обсуждалось под большой лампой в столовой Гармаса, Фабр рассказал в своих «Сувенир». Конечно, в толстых томах этого сочинения немало несостоятельных, как сейчас ясно, мыслей. Здесь Фабр неверно оценивает перспективу использования какой-нибудь технической новинки, там ошибается в анализе социальных явлений. По Фабру, например, только «пахарь был опорой нации», и «зажиточность в крестьянский дом приходила вместе с ростом семьи, в которой трудились все…». Но вместе с тем он выступал против смертной казни, против применения детского труда на фабриках и заводах. Он обличал дельцов, которые способны испакостить Ванту пышным кабаком и, разглагольствуя о цивилизации, уродуют и разрушают природу. Страстное негодование вызывали в нем декадентское манерничанье, циничные теории, согласно которым «долг — это предрассудок дураков, совесть — пережиток олухов, гений — форма невроза, любовь к родине — шовинизм». Он отказывался поверить, что «мы пришли в этот мир, чтобы пожрать друга друга», что «идеал воплощен в набитом долларами сундуке торговца свининой из Чикаго». Он выступает против демагогической спекуляции лозунгом равенства, ибо он убежден, что процветать может только общество, богатое многообразием одаренностей и талантов. «Только активность может укреплять настоящее и обеспечивать будущее… Действовать — вот что такое жить! Работать — вот в чем заключается прогресс!»

Фабр и сейчас, как в юности, читает вслух особенно понравившийся ему отрывок из новой книги или декламирует стихи, которые помнит во множестве. Любимые его авторы — поэт лангедокской деревни Биго, Эзоп, чьи басни он читает по-французски и по-гречески; Эсхил — его он находит самым искренним и правдивым поэтом древности. У Беранже особенно любит «Смерть дьявола», «Доброго бога», «Бога простых людей».

Как выразительно читал он первую строфу «Доброго бога»:

Надевши туфли и халат,

Однажды утром, говорят,

Господь открыл окошко:

«Дай погляжу немножко,

Цела ль земля? Как там дела?»

И видит — кружит в небе мгла…

Читая последние строки, он преображался, и голос его гремел:

Я в тех, кто с сердцем и с умом,

И я всегда был чужд злословью.

Живите счастьем и любовью

И, ненавидя звон цепей,

Гоните в шею королей!

Кто там?

Шпион?..

Когда пробраться

Сумел на небо он?

— Признаться,

Мне надо к черту убираться.

Казалось, он сам, от своего имени, говорит в «Боге простых людей»: «Есть божество; довольный всем, склоняю и без молитв я голову свою… Вселенной строй спокойно созерцаю, в ней вижу зло, но лишь добро люблю. И верит ум мой будущему раю, разумных сил предвидя торжество…»

Друзья забывают, что это стихи Беранже. Разве, в самом деле, не о себе говорит этот семидесятипятилетний старец, презирающий ханжество и отвергающий человеконенавистнические сказки церковников: «Не может быть! Не верю в гнев небесный! Свой долг земной я выполнил, как мог…» И кто это — Беранже или Фабр — заявляет в том же стихотворении: «Я знаю, вправе жить живое существо!..»

Вокруг Фабра — скромные труженики, но тем любовнее относится к ним старый натуралист. Он посмеивается: человек, как кизиловая ягода, только тогда чего-нибудь стоит, если отлежал свое время на соломе.

Провинциальные интеллигенты, собирающиеся под большой лампой в столовой, убеждены: Гармас — такая же заслуживающая известности точка роста культуры, как Воклюз, или Ферней, или Веймар, но во Франции лишь немногие представляют себе, что сделано Фабром — энтомологом, педагогом, просветителем, писателем, каким примером творческого служения долгу и призванию стала его жизнь. И они, эти люди, чувствуют себя обязанными рассказать соотечественникам, кто есть Фабр. Впоследствии каждый в меру своих сил внесет свою долю в общее дело.

Аглая будет первым собирателем экспонатов Гармаса. После ее кончины хранителем дома-музея станет сын доктора А. Вейсьера — Поль, который с отцом нередко навещал Фабра. Ж. Шарль-Ру один из своих трудов по истории Прованса посвятит специально Фабру. Луи Матон защитит в Лионе докторскую диссертацию о Фабре-педагоге. Пьер Жюлиан соберет и издаст стихи, песни, поэмы, басни Фабра, снабдив провансальские стихи французским подстрочником. Но больше всех сделает доктор Легро.

…Фабру пошел восьмой десяток, он не самообольщался, заглядывая в будущее, но и не избегал разговоров на эту тему.

— Что вы сделаете, когда попадете в рай? — спросили его однажды. — С кем будете встречаться, если не секрет?

— Какие секреты! — прищурился Фабр, попыхивая трубкой, которая в последние годы стала чаще гаснуть. — Прежде всего поищу Горация и Вергилия, поинтересуюсь, где тут Дюфур. С Дарвином обязательно побеседую, рад буду повидать Бернардена де Сен-Пьера и Жан-Жака Руссо… Но кого буду избегать, так это Бюффона и Расина.

— Позвольте, господин Фабр, —