– Это Воробей, – говорю я. – Воробей, это Фортис.

– Фортис, – повторяет она, широко распахнув глаза. – Какое смешное имя. И они тебя именно так зовут?

Фортис кивает – почти застенчиво. Я заинтригована. Ни единого грубого слова не срывается с губ. Никогда не видела, чтобы он вот так себя вел.

Будто впервые не знает, что сказать.

Будто готов потерять сознание, если увидит еще что-то неожиданное. Вот уж не похоже на него, думаю я.

А может быть, прямо сейчас он не такой уж и мерк?

– Я поиграю с птицами? – спрашивает Воробей, глядя на меня снизу вверх.

– Конечно, – отвечаю я и смотрю, как она бежит через вымощенный камнем двор, гоняясь за своими тезками.

Как странно, что она считает необходимым спросить меня. Будто я в каком-то смысле отвечаю за нее. Будто мы и вправду сестры.

– Перестань таращиться на нее так, словно она какая-нибудь лабораторная крыса, – говорю я Фортису, когда Воробей убегает достаточно далеко и не может нас слышать. – Она просто ребенок!

Фортис серьезен.

– Ты не понимаешь. Пятая не какой-нибудь там ребенок, Дол. Не просто ребенок. Не такая, как все вы. – Голос Фортиса звучит почти мрачно. – Во всяком случае, она не должна была существовать.

– Так почему тогда существует? – Я произношу эти слова, но совсем не уверена, что хочу знать ответ. – И какой она замышлялась?

Фортис прислоняется к белой оштукатуренной стене храма:

– Простыми словами? Душа мира. Человечность в самом базовом генетическом смысле.

Наконец-то…

Фортис никогда прежде не был со мной так откровенен. Ни с кем из нас. Он никогда не признавался, что знает о нас так много.

Знает о том, для чего мы предназначены.

О том, что мы можем сделать.

Ро недоверчиво смотрит на Фортиса:

– Душа мира? Это что, шутка такая?

Я внимательнее всматриваюсь в мерка, потому что мне совсем не кажется, что он шутит.

– Что ты такое говоришь, Фортис?

– Пятая – Воробей – никогда не была шуткой. Но она и реальностью не была до этого момента.

Наконец заговаривает Лукас:

– Тогда что она такое?

– Что-то вроде предохранительного устройства, кроме всего прочего.

Тима кивает:

– Кроме нас, ты хочешь сказать.

Фортис пожимает плечами, хотя мы все прекрасно знаем, что слова Тимы не вопрос.

– Воробей задумывалась как все то, чем не являются Лорды. Печаль, и любовь, и гнев, и страх, – говорит он. – Как вы, да. Но она должна была стать чем-то большим, чем-то вроде суммы всего этого. Предназначение Воробья – стать единственным шансом, который у нас есть как у расы, сохранить все то, чем мы всегда были. То, что делает нас людьми.

– И что же это такое, Фортис? – спрашиваю я, но не уверена, что он и сам это знает.

И знает ли это вообще кто-нибудь?

Что именно делает нас людьми?

Но я догадываюсь еще до того, как Фортис мне отвечает. Думаю, мне напомнили об этом птицы. Птицы и то, что говорил о них Епископ.

– Надежда. Воробей – надежда. Вот что она такое. – Я смотрю на Фортиса.

Он кивает:

– Маленькая птичка. Воробышек. Espera. Icon speraris, если уж говорить точно. Икона надежды.

– Так вы все знали? Все это время? О Воробье?

Хотя я всегда была уверена, что Фортис знает куда больше, чем делает вид, эти слова, произнесенные им теперь, повисают в воздухе между нами и вызывают во мне боль.

– Не все мы… – Мерк явно чувствует себя неловко.

И тут я понимаю.

– Только ты один знал, – медленно произношу я.

Биби, стоящий у двери, говорит:

– Мы ничего не знали, Дол. Все мы. Никогда не пытались создать пятый образец. И насколько нам было известно, первые четыре попытки оказались неудачными.

– Четыре? Ты говоришь о нас? – Я перевожу взгляд с Биби на Фортиса. – Не о Воробье?

Фортис мрачнеет.

– Откуда она взялась – не понимаю. И не знаю, как объяснить в научных терминах. Это произошло уже после прибытия Лордов. Так что кто знает, откуда она появилась на самом деле?

Я отворачиваюсь. Солнце встает, небо наполнено птицами, и откуда взялась Воробей, теперь кажется совершенно несущественным.

– Рассвет. Нам пора отправляться в путь.

Но, говоря это, Фортис смотрит в небо и не делает ни единого движения.

– Верно, – откликается Биби. – Слоны уже, должно быть, прогрызли себе дорогу до Чиангмая. – Он потирает живот при мысли о завтраке, который, похоже, никто не собирается нам предлагать.

– Мы готовы, – говорит Тима. – Мы сделали то, для чего сюда пришли.

Она улыбается Воробью, которая играет во дворе с птицами. Брут носится вокруг.

Ах, маленькая сестренка! Мне придется тобой делиться. Я этого не хочу, но придется.

Делиться с Тимой. И с Лукасом тоже. И даже с Ро.

Я смотрю на них троих, а они смотрят на девочку так, будто она огонь, а мы все отчаянно хотим согреться.

Может быть, совсем не важно, как она очутилась здесь.

Может быть, не важно, как все мы здесь очутились.

Может быть, значение имеет лишь то, что мы здесь, и мы живы, и мы вместе.

Даже если все, что у нас есть, – это мы сами. Может быть, этого вполне достаточно.

– Пора идти, – говорю я. – Здесь наши дела закончены.

– Согласен. Здесь нам больше делать нечего, – кивает Фортис, и его взгляд задерживается на мне. – И тебе тоже.

Со стороны зеленого полога джунглей внезапно раздается ужасающий шум. Пальмы яростно раскачиваются, сгибаясь под порывами ветра неимоверной силы.

Я вижу через двор, как волосы Воробья взлетают над головой.

А потом я чувствую это.

Агрессия. Пульсирующая ярость. Адреналин.

Я ощущаю их.

– Что за… – Ро хмурится, глядя на горизонт.

Тима судорожно вздыхает.

Лукас застывает на месте.

– Черт побери… – бормочет Фортис.

Мы все знаем, что произойдет дальше.

Какая-то вертушка поднимается над вершинами деревьев, прямо у основания каменных ступеней, что ведут к Ват Дой Сутхеп.

Птицы вспархивают с окрестных деревьев, и я наблюдаю за ним, лишившись дара речи.