К чему это я рассказываю? К тому, что в жизни каждого чувствующего человека наступает, очевидно, момент, когда хочется вернуться к своим виноградникам. Тем более если твои предки их возделывали даже не 650, а пару тысяч лет назад. Я и вернулась.

А сейчас все больше задумываюсь над неявными, не поверхностными причинами своего кардинального поступка. Господи, да вы хоть можете осознать, что это такое: русскому писателю прыгнуть в иноязычную бездну?..

– Что запомнилось из первого знакомства с Землей обетованной? Может быть, какая-то сценка или диалог…

– Сценка… Диалог… Очень смешно звучит, знаете ли… Это все равно что попросить больного после тяжелого наркоза припомнить, во что была одета главная медсестра в приемном покое… Какая там сценка! Обморок, забытье, клиническая смерть… Мы ведь уезжали, повторю, в девяностом, навсегда, с потерей гражданства, обобранные до исподнего советским государством, нищие буквально. (Помнится, по приезде в сумке у меня почему-то оказались трусы сына и трусы мужа – я в них завернула любимый гжельский чайник, с которым не могла расстаться. Так, с двумя парами трусов и гжельским чайником, мы начали новую жизнь.)

…Ну, грохнулись на эту землю, как вы там говорите, обетованную, поначалу здорово задницы отбили… Впрочем, обо всем этом я ведь пишу и пишу в своих книгах.

А первое знакомство… Все очень странно. Прилетели в ноябре, ночью, лил страшный, какой-то вселенский дождь – разверзлись хляби небесные… Мы высадились из такси и побежали в гору, наверх, по каменным ступеням… Вбежали, совершенно мокрые, ошалевшие, в очень странную квартиру без прихожей – просто большая зала, каменные полы… Все как во сне. Вот в «Пророках» написано – «…и будете как во сне…».

В этой квартире жил с семьей брат моего мужа, тот, что уехал в Иерусалим за полгода до нашего приезда. Нас обсушили, напоили чаем и уложили в какой-то маленькой комнате со стеклянной дверью в патио.

А утром я проснулась от звука мягких шлепков по мячу. Открываю глаза и через стеклянную дверь вижу: в солнечном патио подпрыгивает резиновый мячик – упал с соседней верхней улицы, – весь район, как обычно в Иерусалиме, построен на горе. И оттуда сквозь прутья железной ограды в патио заглядывает рожица какого-то пацана. А над ним – глянцевое синее небо и лиловые цветы какого-то плюща на желтоватой каменной кладке соседнего дома. И окна домов какие-то театрально-полукруглые. Помню первую мысль: «Как-то все здесь слишком картинно…» Это после слякотного таможенного Шереметьева было довольно сильное впечатление… Я, как была, в ночной рубашке, вышла в патио, подобрала мячик и молча подбросила пацану. Он поймал и убежал…

– Вы росли в Ташкенте, значит, еще до Израиля знали восточный мир?

– Ну, все-таки не стоит путать Среднюю Азию с Израилем. Это распространенное и глубокое заблуждение, продиктованное первым впечатлением от израильского солнца и золотого купола мечети на Храмовой горе. Нет, здесь – Средиземноморье, это совершенно другое мироощущение, другие принципы отношения к жизни, другое отношение к женщине – а это, как известно, главный показатель цивилизованности общественного сознания. К тому же эту страну строили выходцы из России, Украины, Польши, Германии. Кстати, годов до пятидесятых, до приезда миллиона евреев из стран арабского Востока, к женщине обращались не иначе как «пани».

Я бы скорее сравнила Ташкент и, например, Иерусалим не по признаку «восточности», а вот по этому вавилонскому смешению языков, лиц, характеров, традиций. По освещению, по южной пылкости, по невротичной подвижности реакций… По некой доминанте, которую я назвала бы «домашностью жизни». С тобой – хочешь ты этого или не хочешь – любой на улице может вступить в контакт, затеять беседу, причем на любую тему.

Однажды зимой я возвращалась в Иерусалим из Хайфы, где выступала. Стою на остановке в ожидании автобуса, рядом со мной – небольшой такой старичок, клетчатая щегольская кепка на лысине. Поймал мой взгляд, подмигнул и говорит:

– Вы слышали – в Иерусалиме снег? Хотел бы я посмотреть на их рожи!

– Артур Шопенгауэр писал: «Каждая нация насмехается над другой, и все они в одинаковой мере правы». Ваше мнение – так ли это?

– Конечно, правы. Но пророки рождаются в недрах тех наций, которые могут посмеяться над собой, своими вождями, своими табу. К своим безобразиям и глаз острее, и душа нетерпимее.

– Что Вас раздражает в Израиле, что врачует раны, нанесенные эмиграцией?

– Что раздражает? Хамсины… но ведь это природное явление, правда? Глупо раздражаться на природу. Вот в Костроме, Москве и Питере хамсинов нет. А в Ферганской долине вообще замечательный климат… Однако мы зачем-то приехали сюда… Знаете, все эти чувства к стране у каждого отдельного человека зависят от уровня ожиданий. Если считать, что тебе все должны – вот как обычно ребенок относится к взрослым: дай покушать, двадцатку на мороженое, организуй развлечения, и прочее… и если взрослые этого всего не обеспечивают, то, конечно, ребенок раздражается и капризничает. Если, наоборот, ты относишься к стране как к подростку – ведь, в сущности, совсем молоденькая страна, страна-подросток: хамит, дерется, подворовывает, окружена нехорошей компанией… – то ты, как взрослый, понимаешь, что этого подростка надо растить, обучать, воспитывать, чувствовать ежедневную ответственность… Тогда твое отношение к ней совсем иначе называется. Озабоченность скорее, а не раздражение…

Так, несколько лет назад журналистка одной газеты пыталась вызвать меня на поругивание «караванной жизни». «Караван» – это здешнее название такого вагончика на сваях. Когда в девяностых на Израиль обрушился чуть не миллион народу, то людей селили в таких вагончиках. Я ей сказала, что сама жила в «караване» год, посреди холмов, в очень опасном месте… Небольшое, конечно, но вполне человеческое жилье – телефон, туалет, душ, горячая вода, газ… Послушайте, здесь люди гибли в малярийных болотах совсем недавно. Все было вчера.

И никакие раны никто мне не наносил. При чем тут эмиграция? Есть мощный поток жизни, в котором мы плывем, крутясь, как щепки, выныривая на поверхность и затягиваясь в воронку. Страшная рана нанесена нам только тем, что в некий момент в нас проснулось сознание, и вот когда мы осознали, что однажды оно погаснет, мы и стали несчастнейшими – или счастливейшими, – это зависит от характера и манеры жить, – существами. Эмиграция лишь поворот в этом потоке жизни, поворот сюжета.

Впрочем, о раздражении. И это не раздражение даже, а бешенство: в Израиле безобразные водители. Каждый раз, выезжая из дому, я мысленно выхожу на бой.

Для борьбы с кошмаром дорожных аварий полиция придумала такую фишку: на бампер машины наклеен желтый плакатик с игривым вопросом: «Как я вожу?!» – и дан телефон, по которому возмущенные граждане могут звонить в полицию и сообщать, что такое-то «рено» или «даятсу» принадлежит дикому лихачу и хаму.

И вот мы с Борей едем на Север, в кибуц. Дорогу выбрали ту, что покороче, но поопасней, мимо Иерихона, вдоль границы с Иорданией, по пустынным холмам… В какой-то момент нас рискованно обгоняет армейский джип – бронетранспортер, на крыше которого ненавязчиво подпрыгивает пулемет, а внизу на бампере красуется все та же кокетливая табличка: «Ну как я вожу?»